Сны Единорогов (СИ)

Несмотря на то, что эта ночь, как и тысячи других до нее, выдалась теплой, мальчик, бледнея лицом, мерз.

Собака держала путь далеко на восток, преодолевая холмы и реки, мчась выпущенной с тетивы пламенной стрелой, без устали перебирая сотрясающими землю лапами.

И она, и мальчик, что не позволял уставшим векам сомкнуться, не проронили ни звука с тех пор, как тронулись в путь: каждого из них накрывала тень собственных тяжких дум.

Когда еще одна звезда, покинув отведенное место, оставила небосвод, червонный пес, плавно сбавив шаг, остановился посреди дикого поля, проросшего нежной влажной травой…

На другом его краю, переливаясь белыми свечами порхающих в невесомости душ, застыла вечно живая и вечно мертвая, вечно старая и вечно юная космическая трещина.

Валет не спрашивал Леко, что с тем случилось, почему он вернулся или куда пропадал. Не спрашивал даже о том, кто тот таков на самом деле — ответ бы всё равно не уместился в шатких стенках человеческого рассудка, пусть даже и капельку, совсем капельку расширившегося после первого посмертного путешествия.

Не спрашивал он и о том, что должен был сделать: сейчас ему казалось, что он больше никогда не сможет говорить.

Леко пригнулся, помогая маленькому наезднику спрыгнуть со своей спины, и, отойдя в сторону, улегся в тени залитых звездным светом холмов, наблюдая за мальчиком палящими красными глазами. Странный, непостигаемый, он тем не менее как никогда прежде походил сейчас на обыкновенную собаку — смирную, уставшую, дремлющую возле теплого очага, но продолжающую краем глаза приглядывать за хозяином, пока сон не сомкнет ей веки.

Собака без хозяина — не собака, а волк.

С хозяином же она однажды сможет стать перерожденным драконом.

Руки Валета, наугад выбравшего место, крупно тряслись, испуганно погружаясь в холодную стылую землю. Пальцы, выдергивая траву и противящиеся коренья, погружались, исходясь на ссадины да кровь, всё глубже, горсть за горстью вычерпывая плотную темную почву, сбрасывая ту в неаккуратный растущий сугроб. Дальше, больше, шире, впитывая и поглощая затхлый сырой запах, пропитывающий до самых костей — земля ощупывала касающиеся себя персты, знакомилась с ними, безмолвно спрашивала: не их ли хозяин придет к ней, не он ли останется коротать долгие дни и ночи во чреве ее?

Подходящая ямка давно была готова, но Валет упрямо продолжал копать, страшась того, что последует, как только руки остановятся хоть на миг. Он копал и копал, копал и копал, пока из тени холмов не донеслось тихое, жалостное, понимающее:

— Довольно, дитя. Пора. Делай, что тебе должно сделать.

Валет, вздрогнув, замер. Пальцы скривились под натиском прошедшей насквозь наэлектризованной судороги. Свежевырытая могилка, отворив черную пасть, нетерпеливо ждала, неслышно причмокивая.

Стены, до этих пор огораживающие, по-своему спасающие надломанный детский рассудок, дабы безумие окончательно не забрало его, пошатнулись, со стонущим пыльным грохотом обвалились. Слезы, ударив соленой волной о край, новым гротескным потоком полились по ваксовым щекам.

— Я… я не… не могу… не могу… я… — задыхаясь, захлебываясь, отрицающе мотая головой, вскричал мальчик, в слепой беспомощной надежде оборачиваясь к рыжему псу. — Не могу, Леко! Слышишь?! Не могу… его здесь… оставить…!

— У тебя нет выбора, — печально отозвалась огненная борзая, отрывая тяжелую морду от сложенных передних лап. — Ты должен.

Леко, круг за кругом становящийся его стражем-спасителем, на сей раз отказывался помочь. Или, возможно, просто не мог: не от всего возможно спасти, не от всего возможно защитить. Через многие, слишком многие вещи каждый должен пройти сам, искупиться, постичь, извлечь свой урок, запомнить на вечную вечность.

Валет, к собственной досаде, откуда-то знал, понимал это. Не хотел, ненавидел и себя, и Леко, но, наперекор боли и обиде, понимал.

Размазав грязными ладонями слезы, он взял в руки коробку, скрытую пеленой перепачканной простыни. Зверек, уставший от бесплодных попыток выкарабкаться наружу, давно уже лежал тихо, не шевелясь, словно бы со смиренной готовностью ожидая грядущего сна, а за тем — обещающего когда-нибудь случиться следующего путешествия.

— Прости… — губы, разбитые и отяжелевшие, еле-еле соглашались разлепляться. — Прости меня… за всё это прости… прости, прошу тебя, Пуфик…

Слезы лились, лились, лились. Сердце болезненно ныло, коля засевшей занозой, горло душила холодная длань стоящей позади левого плеча терпеливой смерти.

Трясущиеся руки, подталкиваемые заждавшейся костной старухой, попытались донести, довести до конца, аккуратно уложить коробку на днище разрытой ямы, но, переволновавшись, взмокнув, не справившись, неосторожно разжались, и картонный гробик, выскользнув из пальцев, с глухим ударом рухнул вниз сам — криво, перекошенно, ребрами вверх.

— Прости… — как заведенный повторял остекленевшим шепотом Валет, раскачиваясь взад и вперед на корточках. Сил притронуться к коробке еще раз у него не было. — Прости меня. Прости…