Сны Единорогов (СИ)

Затем десятки, сотни, тысячи страшных маленьких деревянных человечков хлынули на лестницу обезумевшим потоком, несущим на ходящих ходунами плечах смерть, смерть, одну только белоглазую навью смерть: прожорливую, безвыходную и на сей раз — невозвратную.

Призрак Тая растаял, будто никогда и не появлялся под сводами кишащего кукольной чумой дома; лишь на истоптанной ковровой дорожке, рассекая красное — красным, осталась тонкая влажная ниточка.

…Валет, теряя над собой последний шаткий контроль, закричал.

Буги-твари, обряженные в дерево резных игрушек, неслись на него, скалили клацающие зубы, визжали, трясли головенками, гремели сонмом уродливых косолапых ножек, а он, впадающий в пучину сумасшествия мертвый ребенок, как проклятый стоял на месте и исступленно кричал, запрокинув к потолку голову, впившись ногтями в виски, вырывая клочки осыпающихся русых волос.

Кричал, когда саван злобных хихикающих чудищ почти сомкнулся вокруг.

Кричал, более ничего не замечая, когда над макушкой его, преодолев два с половиной десятка ступеней единым мощным прыжком, пролетела матерая красно-рыжая собака, смявшая лапами первый вал истошно заголосивших марионеток.

Кричал, когда Леко, вскинув окропленную кровью морду, взвыл ревом базальтового дракона, и дом, захлебываясь бессильной злостью, вторил ему в ответ гортанным рыком выуженных из земли мертвецов.

Кричал, кричал, кричал…

И только сильно потом, лишившись почти всего себя, не сумев больше выдавить ни всхлипа, грузно привалился спиной к покачнувшимся перилам, вперившись опустелыми стекляшками на оскалившего пасть рыжего пса. Пса, что теперь мог поспорить размером с самым ражим, самым древним конем-тяжеловозом. Косматый, с горящими рдяным пламенем глазами, Леко демонстрировал врагам острые желтые клыки, выдыхал стрекочущие черным дымом искры, и куклы-черти, чуя пришедшую за ними погибель, с шипением отступали, прячась за спины друг другу в верещащей суматошной толчее.

Собака, вынырнувшая из глубин преисподней, и впрямь перекинулась двойником кошмарного огнедышащего дракона.

Неистовствуя, громадный зверь ударил лапой, порождая вибрацию сотрясшей всю лестницу дрожи. Куклы, визжа, хватаясь за соседские конечности, пытаясь удержаться крохотными слабыми пальчиками, горстями валились сквозь прорези в перилах, рассыпаясь на полу отколдованными щепками и поленьями. Чары, слепившие их, иссякали, отпуская заточенные во мрак обесцвеченные души.

Там, где разбивалась каждая марионетка, пол заливала лужа мерцающей позолотой жидкости, что капля за каплей иссыхала, складываясь в причудливый сияющий сгусток. Сгусток, переливаясь всеми оттенками солнечного серебра, поднимался выше, выше, и уже возле самого потолка принимал форму прекрасного, как утренняя заря, юноши с печальной улыбкой и парой снежных крыльев за спиной… Взмах бабочки — и тень юноши бесследно исчезала, только дом сочился оголенной раной, а уцелевшие куклы, повернувшись к ревущему псу спиной, отчаянно карабкались по ступеням наверх, пытаясь избежать невзнароком страшащей участи: тьма, зашитая в них, более всего пугалась освобождения, пропитанного теплым ласкающим светом.

Но Леко, нагоняя пищащие игрушки, не позволял тем уйти.

Негодуя, червонная борзая выдыхала клубы раскаленного пламени, плавящего и лестницу, и стены, и саму пустоту. Выдох за выходом — и уймы нескладных человечков, став горсткой пепла, взметались кверху окрыленным белизной хором, пока дом, стеная, не согласился, наконец, принять навязанные чужие правила, отозвав своих слуг обратно в чистилище: в одно мгновение куклы упали замертво, неподвижные, неодушевленные куски дерева и нанизавшей железной проволоки. Тряска, идущая из-под земли, прекратилась. Белая дымка, развалившись по лоскутам, развеялась…

Внизу, в засыпающей темной прихожей, распахнулась входная дверь.

Дом, хоть и навсегда сохранивший в мстительном деревянном сердце пристыженную обиду, принял свое поражение.

🐾

Небо, темно-темно синее, как густое черничное варенье, пролежавшее много лет в банке из непрозрачного стекла, пока еще купалось в ночи, но скоро, слишком скоро на горизонте обещала раскинуть шали первая предрассветная завеса.

Бумажные звезды, лениво перемигиваясь, кружили в вышине; некоторые из них, устав от монотонной бесконечности, уплывали, разгораясь, куда-то в неведомую даль, притворяясь потерянными в космосе железными спутниками.

Кустарники, пригнув к земле косматые лапы-листья да подогнув корни, глядели запрятанными в дремучую глубь ягодами. Они, как и странствующие звезды, не были ни на чьей стороне, а потому, не строя препятствий, пропускали несущуюся широкими скачками огромную огненную собаку вперед, по ведомым одной лишь ей делам.

На спине борзой, чьи глаза разжигали безлунный сумрак растревоженными углищами, сидел хрупкий детеныш, смотрящий на всё кругом так, точно встречал свой самый первый, а заодно и последний в жизни день.

В одной руке он стискивал сверток из запачканных белых простыней, другой держался за длинную рыжую шерсть, крепко-крепко сжимая жесткие пряди в окоченевших пальцах.