Сны Единорогов (СИ)

Люди, для которых он поначалу играл, всё так же останавливались, очарованные и восторженные внеземной красотой, но Тай более не слышал их, не узнавал, не понимал, для чего они здесь. Люди, и всегда-то бывшие чужими в его мире, странными, резкими, шумными, пугающими, окончательно обернулись постными бурыми мотыльками, с приходом ночи глупо стучащимися о сжигающий лунный свет.

«Что держит меня в этой жизни…?» — спрашивал сам себя меняющийся к вечеру юноша, с тоской вглядываясь в белое перепутье далеких звезд.

Спрашивал, но, не находя ответа, с каждым днем всё больше серел, выгорая из выдубленного ветрами пустого нутра.

🐾

Одной лишь волей Создателя пережив лютую голодную зиму, Тай окончательно увял.

Деревья юрко покрывались смолистыми салатовыми почками, на окраинах города, торжественно встречая свежее мартовское небо, распушилась цыплячья верба. Желтые головки одуванчиков, с упорством прорастающих даже под слоем скопившегося мусора, пестрели в табачных подворотнях и невзрачных закутках, окрашивая и их осколками чудотворной жизни, тонкими витражиками вешнего тепла.

Лица бездомных стариков и взрослых мужчин будто молодели, морщины сглаживались, в глазах тоже прорастали свежие молодые почки утраченного детства. Некоторые меняли вечную спутницу-бутылку на ласковую мурчащую кошку, благодарно клубящуюся на уютных коленях тех, кто еще недавно швырял в нее камнями, за морочным пологом алкоголя видя в обездоленном ручном звере приносящую беды чертовщинную тварь.

Тая, прежде трепетно и искренне любящего весну, та более совсем не грела. Сердце его огрубело, покрылось злокачественными наростами да неподъемным слоем каменистой пыли. Душа, перевязанная узлами и струнами, воздушным змеем парила высоко-высоко над землей, уносясь за стаями перелетных птиц и забравшихся в поднебесье драконокрылых стрекоз.

Бродяги, волей-неволей знающие друг друга в лицо, часто просили талантливого юнца сыграть им что-нибудь, помочь подсобрать деньжат, прикупить горячего ароматного мясца, чтобы запечь то на костре вместе с аппетитно завернутой в фольговые листья картошкой.

Тай, растерянно изгибая губы в фальшивой улыбке, смурно качал головой, убредая всё дальше от сердца города, где никто бы не знал его, не трогал, не пытался заговорить.

Он отощал до того, что полупрозрачная венозная кожа набухла гармонью ребер, кости таза, обернувшись острыми холмиками, ярко выступили вперед. Руки и ноги, превратившиеся в ветви да кости, едва удерживали легкое тело, напитанное воздухом, не кровью. Синялые обветренные губы покрывали подранные рубцы, глаза, ввалившиеся в череп, горели тускло, блекло, безжизненно и безразлично.

Гитара, всё так же бережно носимая на спине, пригибала к земле месяц к месяцу тяжелеющим горбатым весом.

🐾

Поиск безлюдной пустоши привел Тая к промерзлым бесплодным полям, где местами еще сохранились небольшие сугробики, изрешеченные копотью серых дождей. Из черной да желтой земли, постепенно оттаивающей под старающимися лучами светлого солнца, проглядывали гибкие усики новорожденной травки, смущенно пританцовывающей в насыщенном зеленью платье. Изредка на глаза попадалась стайка колокольно-кубовых подснежников, склонивших чаши-лепестки под грузом сползающей по стройной шейке росистой капли. Прошлогодние пожухлые стебли высохшей мертвой соломы тянулись на долгие-долгие лиги вперед, сколько хватало способности разглядеть, уводя до самого горизонта.

Здесь не встречалось людей: одни лишь птахи кружили над головой да еще редкие, только-только проснувшиеся от зимней спячки насекомые.

Еды и тепла в красивых, но жестоких полях не было тоже.

Днями Тай брел навстречу маячащему в зените солнцу, с каждым часом всё медленнее, всё слабее переставляя ногами. Вечерами и ночами, без чувств падая на голую земь, спал тяжелым тревожным сном, ежась от промозглого духа и сосущей агонии в желудке.

Еще через пару дней ощущение голода покинуло его, оставив в поверившем в полет теле странную радостную легкость.

Той же ночью, когда звезды разгорелись непривычно ярко, настолько приблизившись к земле, что можно было разглядеть их инейно-хрустальные узоры, Тай, едва шевеля руками, притянул на колени свою роковую любовь.

Пальцы, непослушные, онемевшие, обессиленные, пытались перебирать струны как прежде, но звуки получались рваными, громоздкими, уродливыми, печальными. Песня, которую юный менестрель пытался спеть, была слышна лишь ему одному, не отыскавшему мощи вытолкнуть ту сквозь пересохшие стенки воспаленного горла.

Гитара шипела в его объятиях ядовитой змеей, билась, ревела, смеялась и проклинала, признаваясь, наконец, в своем долгом презрении, но юноша, одурманенный преданным чувством, слышал только мелодичный серебристый перезвон, такой же прекрасный, как и в самый первый раз, случившийся под ветвями нагого черного клена.