Сны Единорогов (СИ)

Крылатый дух, печально склонив к груди голову, слушал, слишком хорошо зная, о чём попросит выросший синеглазый юнец.

— Отец… Отец, послушай… Верни меня обратно, ладно? Верни меня и даруй еще один шанс. Я прошу тебя. Позволь мне самому избрать свою судьбу.

Дух, закрыв крыльями лицо, которого так и не получилось разглядеть, молвил:

«Хорошо. Я выполню твою просьбу, дитя мое. Запомни лишь, что впредь наши с тобой пути никогда уже не пересекутся… В следующий раз, если придет это время, ты будешь держать ответ не передо мной».

Валет, с бесконечной синей грустью улыбнувшись, кивнул.

— Я знаю, Отец. Я знаю…

По дороге, узкой светящейся дороге, сотканной из вощаного лунного свечения, Валет брел назад уже один; крылатый бесплотный дух, одарив его на прощание ласковым отеческим поцелуем, растворился в потоке унесших звездных ветров.

«Возвращайся, — молвил он. — Возвращайся и борись за то, что сумел для себя обрести».

Валет шел, ощущая непривычную поддерживающую легкость; лишь глубоко внутри него зрело и бухло нечто темное, мрачное, отягощающее мысли и сладкий вкус испробованной радости. Он знал, что больше никогда не сможет улыбнуться так искренне и беззаботно, как делал это когда-то недавно или давно. Знал, что более не стать ему слабым трусливым мальчишкой, прячущимся за худой спиной погибающего из-за него друга.

Белая молочная пропасть, что клубилась под ногами, потихоньку рассасывалась, расползалась по бережным сторонам, и юноша всё отчетливее мог разглядеть собственное отражение: внизу, за вставшим стеной густым туманом, зеркалом застыло озеро небесной воды.

Синие глаза оставались на первый взгляд всё теми же, но взор их изменился, сделался острее, резче, старее, мудрее. Сам юноша стал много выше, шире в груди, в плечах. Лицо, отмеченное вневременным следом, тлело единовременной старостью и юностью; волосы, тронутые несколькими прядями посеребренной седины, лохматой гривой спадали на спину. Губы отчего-то чернели, одежда, обрываясь нитками и лоскутками, отлетала в вечность, высвобождая оцарапанное обнаженное тело…

Он возвращался назад.

Возвращался в пекло затерянной меж звезд преисподней, чтобы спасти и вернуть Тая, чтобы стать достойным его, чтобы быть способным защитить, как Леко всегда защищал его, поплатившись за это ценой большей, нежели просто жизнь.

Чтобы раз и навсегда обернуться тем, кто сможет сражаться за их общий дальнейший путь.

🐾

Три черные корявые старухи, старухами внешне быть переставшие, драли его кишки и вывернутый наизнанку желудок, выгрызали зубастыми пастями сочащееся кровью мясо и слизывали длинными языками струящийся алый сок, когда Валет, дернувшись из самого нутра, с молчаливой резкостью распахнул потемневшие глаза.

Ведьмы, скорее удивленные, нежели испуганные, с видимой неохотой отступились, отпрянули, тенями разметались по стенам и сторонам. Принялись оттуда шипеть, извиваться, сливаться с вездесущей чернотой и снова из той выползать, облизывать изнывающие жаждой острые рты да глядеть, всё с опаской глядеть на юнца, что, единожды подав жизненный признак, в дальнейшем так и продолжил неподвижно лежать.

Стрелки адских часов отбивали круг за кругом, где-то надрывались взад и вперед черные петухи, но мальчишка не шевелился, не кричал, не дышал, не пытался вырваться, не оборачивал по их души отворенного взгляда…

— Он ожил? — зашипела одна, танцуя на грани тонкой выштопанной безопасности.

— Не спрашивай меня, посмотри сама! — взвилась огромной черной кошкой другая.

— Почему вы страшитесь его? — прищурилась третья, негласно носящая невидимую правящую корону среди всех сестер.

— Да, да, верно, верно…

— Мы не должны бояться его…

— Даже если он и вернулся к жизни, то что может сделать эта беспомощная бескрылая птаха?

— Мы убили его в первый раз…

— Убьем и во второй!

Визжа взрезанными черными свиньями, заливаясь ядовитым гортанным смехом, три сестры, разинув растянувшиеся гадючьи рты, вновь потянулись к своей жертве, выставляя впереди себя узловатые бледные руки с серпами режущих ножевых когтей.

— Раскромсаем его!

— Иссушим залпом!

— Бросим обглоданные косточки к тому, другому!

— Такой смирный мальчик…

— Милый, славный, хороший мальчик…

— Ему будет очень, очень грустно…

— Очень, очень больно…

— Ведь его храбрый верный дружок…

— Никогда больше…

— Не…

Валет, по-прежнему не дрогнув ни единой мышцей, ни единой крупицей окаменевшей души, поднял, опередив не успевших вовремя заметить и отпрянуть старух, левую руку; сковавшие его толстые цепи, с погребальным звоном вырвавшись из штырей, так легко, будто были сделаны из скрученной с клеем бумаги, разорвались на части, мертвыми металлическими осколками осыпавшись наземь.

Ведьмы, подавившись разделенным на троих переполошенным вскриком, остановились: сбились в тугой кишащий комок, расширившимися взбешенными глазами уставившись на недоношенного поверженного ребенка, что голыми руками разломал не просто железо, а обращенное тем крепкое колдовство…

Валет же, по-прежнему не произнеся ни звука и не изменившись в лице, стиснул в кулаке пальцы.