Сны Единорогов (СИ)

Хрустнули легко поддавшиеся соловьиные кости, прорвались и лопнули артерии, из приоткрытых губ, брызнув пробитой запрудой, заструилась вырвавшимся на волю ручьем кровь…

Тай, издав полный детской удивленности всхлип, безжизненно обмяк в руках своего возлюбленного убийцы.

========== Сон семнадцатый. Плач ангела ==========

Черный зверь, пожравший душу Валета, долго-долго смотрел на неподвижного юношу, умершего в его руках.

Остекленевшие глаза оставались открытыми, сердце больше не трепыхалось в узкой ребристой грудине; хрупкая пичуга, сложив слабые крылышки, оставалась покорно лежать в его объятиях, не крича, не вырываясь, не проталкивая сквозь незримый клювик ни слова должной бурлить в застывшей плоти ненависти. Кровь — не черная, как у него, а странно-алая, другая — капля за каплей спадала зверю на шкуру, обжигая безымянной, но лютой болью.

Он не знал этого существа, не помнил его… Но отчего-то никак не мог отыскать в себе решимости разжать пальцев, уйти, бросить изломанное неподвижное тело.

Отчего-то в глубине его, далекой черной глубине, куда не получалось забраться грубым когтистым лапам, погребальным пожаром теплилась едкая тоска: такая острая, такая невыносимая, что кости под её гнетом трещали, а из глаз, забиваясь в оскаленный рот, набегали темные горькие слезы.

Больно, больно, как же нестерпимо больно от этого было!..

Оглушенный этой болью, не подчиниться которой не мог, зверь неуверенно протянул к птахе вторую руку, дрогнувшим кончиком указательного когтя касаясь щеки, губ, холмиков оголенных ключиц…

Что-то терпкое, липкое, теплое вливалось в его тулово сквозь эти прикосновения, столь мучительно знакомое, что зверь, подобно огромной провинившейся собаке, жалобно заскулил, плотно-плотно прижав к спине паруса крыльев.

Склонив набок голову, осторожно потряс головку онемевшей птахи, еще осторожнее приподнял спадающую плетью тонкую ручонку. Мрачный растерянный взгляд, безотчетно блуждая по каждой черточке, каждому изгибу, стал спускаться ниже, ниже, ниже…

Пока, наконец, не застыл.

От ног птахи, должных существовать, но не существующих, осталось лишь страшное красное месиво с торчащими белыми осколками раздробленных костей. Кровь из более-менее выделяющихся обрубков продолжала струиться вниз, набираясь в огромное пугающее море, затопляющее полы ухмыляющейся ведьминой комнаты.

Не понимая, что произошло, что продолжает происходить прямо сейчас, черный зверь грузно взвалил искалеченную пичугу на плечо и, прихрамывая, на трёх конечностях поковылял в самый дальний, самый темный уголок — туда, куда красное море еще не успело добраться.

С всё той же осторожностью, не присущей новому телу, зверь снял юношу с плеча и, безотчетно приоткрыв рот, уложил того на стылый испачканный камень. Продолжая скулить, склонился, с отчаянной мольбой, непонятной безответному запертому сознанию, уставился в открытые, но никак не реагирующие глаза…

Сухие черные губы, стараясь спрятать клыки, потянулись навстречу, коснулись разбитого высокого лба. Затем еще раз, еще…

Но птаха, сложившая потерявшие способность летать крылья, оставалась безответной.

Взгляд загнанного Валета обескураженно, впадая то в злость, то в смятение, метался по распластанному под ним тельцу, выхватывал, очерчивал, пытался вспомнить, узнать, назвать, понять…

Пока не заметил, что доползшее красное море вновь захлестнуло их обоих, вновь, налившись розовой пеной, принялось лизать птахе сломанные крылья, вновь обхватило бестелесным, но кошмарным силком ноги мучающегося черного зверя.

Испуганный, он ощерил клыки, вздыбился в загривке, заслонил собой хрупкое птичье существо. По-кошачьи выпустил когти, тщетно полосуя теми водную рябь, совсем не понимая, что та вытекала из самой птахи, сколачивая вокруг угасающего сгустка нежного тепла маленький убаюкивающий гробик.

— Бессмысленны, дуралей… Все твои попытки… бессмысленны… — услышал вдруг черный зверь.

Навострив уши, с предупреждающей злостью рыкнул, заострившимся чутким взором выискивая врага, что затаился в тени. Но сколько он ни всматривался, сколько ни вслушивался, сколько ни принюхивался — комната оставалась всё такой же безжизненно-пустой. Лишь тлеющие уголья старого Дьявола, изгибающего стертые из мира губы в последней прощальной улыбке, тихими сквозными ветрами шептались с ним.

— Мальчик… к сожалению… мертв… ты сам убил его, Валет… Ты убил его… своими собственными… руками…

Черный зверь, тряхнув идущей кругом головой, бросился было к треклятому разболтавшемуся Дьяволу…

Но, едва пошевелив рукой, застыл, в исступленной агонии уставившись на еле-еле прочерчивающуюся золотистую нить, удерживающую его, протянувшуюся между ним самим и истекающей красным морем безответной птахой.

Страшащийся этой нити, но вместе с тем и страшащийся её ненароком порвать, зверь, жалобно взвизгнув, поджался…

И, высоко-высоко запрокинув рогатую голову, печально да неутешимо завыл.

🐾