Сны Эйлиса (СИ)

«Не знаю… Не знаю, все ли здесь правильно. Однако я себя вовсе не чувствую виноватой. Нет-нет, если бы все оказалось неправильно, я бы сошла с ума от чувства вины. Так случалось всегда, когда я делала что-то неверно. Еще со школы, когда пыталась утаить от родителей плохие оценки. Стыд слишком сжигал меня, чтобы кому-то солгать или поступить безнравственно», — вздыхала мысленно Софья, закусывая губы, невольно вспоминая жаркие поцелуи чародея.

Все же она не ошиблась: Раджед оказался совершенно «ее человеком», только обновленный, очищенный от шелухи ненужного пафоса. Она в полной мере осознала то, что твердила ей чудаковатая мрачная сестрица-гот: не ждешь великого чувства, но оно само находит и увлекает в иное измерение.

В то утро, несмотря на воющий за окном ветер, Софье все и правда казалось совершенно иным, спокойным и радостным. Хотя все ее существо балансировало на грани паники и ликования. Но стоило только приблизиться к Раджеду, или просто поймать его задумчивый сияющий взгляд, как всепоглощающее умиротворение отгоняло любые печали и тревоги. Сама идея возможной гибели, предначертанная видениями стража, отступала.

И все же оба не смели в полной мере определить эту растворенность друг в друге, эту симфонию двух душ. Словно какой-то важный элемент постоянно ускользал от обоих, что-то самоочевидное, как предмет, который находится всегда перед глазами и от того делается почти невидимым.

Спокойная нега раннего утра сменилась часами в библиотеке. Софья сама пожелала поскорее отвлечься от праздности, которая, по ее мнению, губила самые благородные порывы. Все-таки она вернулась ради Эйлиса и мысленно запретила себе проводить слишком четкую границу между долгом и чувствами к чародею. Если нет острой необходимости выбирать что-то одно, разве имеет смысл дополнительно мучить себя? Она любила Раджеда и возвращалась ради Эйлиса. Благодаря льору и его друзьям, Эйлис сделался вовсе не чужим для Софьи. Если бы маленькую путешественницу семь лет назад всюду встретили только мрак и парад человеческих пороков, то она, вероятнее всего, махнула бы рукой на судьбу какой-то мерзопакостной планеты.

Ныне же она лихорадочно шарила по стеллажам с книгами, лишь иногда присаживаясь на подоконник, перелистывая очередной фолиант. Она сопоставляла факты, записанные на пожелтевших страницах со своими обрывочными конспектами. Проводила аналогии с историей Земли, выделяла закономерности, применяя все университетские знания. И делала она все это вовсе не ради себя.

После нескольких часов изнурительной работы, Софья не осознала, а скорее почувствовала: она готова спасти Эйлис ради Раджеда, как он закрывал портал ради Земли и ее жизни. Ах, если бы только удалось каким-то чудом сохранить оба мира и свои хрупкие жизни, поставленные на кон в этой бесконечной борьбе! Ведь только теперь впервые озарило их души настоящее спокойное счастье. И даже грань смерти не столь страшила, не как раньше, в этом ледяном заснеженном мае. К тому же жемчуг необъяснимым образом успокоился. По-прежнему он упрямо доносил сотни голосов страждущих, однако они уже не сбивали с ног, не опрокидывали волной, несущей на острые рифы нестерпимой боли. Софья словно знала наверняка, что делать дальше. «Потерпите, я слышу! Я всех слышу! Потерпите!» — откликалась она на гомон голосов закованных в каменные саркофаги людей. Эйлис не умер — он заснул. И где-то среди обломков великого знания древних правителей обреталась тайна, способная пробудить его.

— Ну как ты? Не устала? София, душа моя, уже сияние Сураджа перекатилось за полдень, а ты все над книгами, — беспокоился Раджед, указывая за окно, где затянутое дымкой небесное светило медленно ползло к западной границе скалистой равнины. Как оказалось, Сураджем называлось местное солнце. Видимо, частично в его честь назвали и янтарного льора, словно предрекая его изменчивый характер, способный одновременно и больно обжигать, и пробуждать жизнь. Как звезды даруют тепло планетам, Раджед теперь стремился окружить заботой свою гостью.

Софья и правда устала, потому временами прижималась лбом к груди Раджеда и так они застывали минут на пять, успокоенные взаимной нежностью. Однако вскоре обоих будил безотчетный долг перед Эйлисом.

«Если они смогут очнуться… Если будут счастливы… Я готова пожертвовать своим счастьем, пусть разделится на всех, прольется дождем, прорастет травой… Если бы только», — ослепляли внезапными всполохами разрозненные мысли, пока основное внимание сосредоточивалось на очередной книге.