Сны накануне лета (СИ)

Не Кили это голос, нет; это голос Торина, когда он увидел своего старшего племянника лежащим на лавке в лекарском шатре, и рядом, глотая слезы, задыхалась Ори, рыдавшая несколько дней подряд, но прежде делавшая это только наедине с собой. После падения с высоты Фили ушиб спину, и ниже пояса ничего не чувствовал, и двинуться не мог. Тогда Торин так говорил с Оином, вынуждая того признать, что прогресса пока не было, и Фили, возможно, до конца своих дней останется прикованным к постели калекой, не способным ни подняться, ни контролировать отправление нужды, ни, тем более, произвести на свет наследника.

Фили поднялся на ноги, и страхи оказались напрасными. А что ответить теперь? Придется ответить.

— Ее изнасиловали. Как мужчину, — выдавил Фили из себя, — но не тронули как девушку. Они хотели, чтобы она осталась жива. Видимо, сделали это для… тебя, чтобы что-то сказать. Я не знаю, что. Перехватили ее письмо к тебе. Били. Угрожали. Запугивали. Потом отвезли туда, где она обещала встретиться. Там я ее и нашел. Спустя почти целый день. Она не хотела ехать дальше… она и жить не хотела.

Он не смог договорить. Кили, бледнея, медленно осел вдоль стены на пол, дрожащими руками пытаясь найти опору. Фили сел рядом, обнял брата, и так они сидели, пытаясь друг от друга набраться сил. Вот из груди младшего брата вырвалось сдавленное рыдание, страшное, и по звучанию и по сути своей. Даже слышать его было больно.

— Я найду его, — глаза Кили горели огнем, кулаки сжимались сами собой, — того, кто это сделал. Найду, кастрирую, и запихаю ему его грязные яйца в глотку, чтоб подавился. И выпотрошу. И распну…

— Тихо, ты дыши, главное…

— Как так можно было? За что? За то, что Тауриэль меня полюбила? — глаза Кили наполнились слезами, но огня ненависти им было не потушить, — это тот хлыщ, наверное, царев сынок…- он протяжно застонал, запрокинул голову, ударившись при этом затылком о каменную стену.

— Погоди! — Фили одернул брата, — ты думай о том, как ее узаконить. И одну не оставлять ни на минуту.

— Какие сволочи… так оскорбить ее…

Слезы бессилия. Позорные, жгучие. И поделиться ими нельзя, не с кем: никто, кроме брата, не поймет.

— Кили, выслушай, — старший потряс юношу за плечи, — приди в себя. Если и ты станешь, как она, я один вас не вытяну. Надо что-то решать. Надо вам пожениться.

— Она в таком состоянии! Она ни слова мне до сих пор не сказала! Она не двигается и дышит через раз!

— Будет лучше, если ее изгонят от нас и вернут назад?

Братья посмотрели друг на друга. Кили упрямо нахмурился.

— Хорошо, — не глядя на старшего, сказал он, — кто засвидетельствует?

— Я найду. Я все устрою. Будь с ней, — Фили легко поднялся, и направился к двери. Уходя, вновь обернулся, — ради тебя она отдала все. Думай об этом.

…

Кили трясло, когда он входил в свою спальню. Ноги словно вросли в камень, и стали неподъемными. Теперь он должен был быть сильным, но не мог. Его ждала любимая, нуждающаяся в нем, а он сам не знал, как справиться с собой. Его разрывали на части противоречивые желания: быть рядом с девушкой, и мчаться в Лихолесье, сломя голову, чтобы отомстить за нее.

Тауриэль, оставшись одна, так и не двинулась с места. Кили осторожно приблизился к ней, не зная, как подступиться. Она была похожа на безжизненную статую. Юноша кусал губы, боясь сказать что-то не то — и боясь молчать.

— Я люблю тебя, — начал он, выдыхая эти слова вместе с воздухом, — очень сильно. И теперь ты здесь. Навсегда со мной.

Слова мертвые, неправильные, в них он и сам-то не особо верит, слова жалкие, как прелые прошлогодние листья, как ломкий обсидиан рассыпавшегося кристалла. Если Тауриэль не оценит их, то искренность намерений оценить точно должна.

— Ты только не думай, что я меньше буду любить. Я больше буду, — неловко пытался выпутаться Кили из паутины, в которую сам себя загнал, — ты… не бойся ничего.

Хотелось что-нибудь с собой сделать. Лишь бы она пошевелилась. Пусть бы даже заплакала. Пусть что угодно сделала бы, но только дала знать, что живет, что еще не все потеряно.

— Ты не знаешь, что со мной было, — тихо раздалось вдруг с постели, и Тауриэль перевела на него болезненный взор. Кили, окрыленный, поспешил к ней, и сел рядом. Взять за руку эльфийку он все же пока не решился. Она по-прежнему вздрагивала от каждого неожиданного звука.

— Я знаю, мне Фили сказал.

— Мне было очень страшно… — она в первый раз судорожно всхлипнула, второй — и Кили успел поймать ее за руки и притянуть к себе. Облегчение мешалось с растущей болью. С бессилием и поганым ощущением собственной беспомощности.

— Я не умею утешать, — сокрушенно пробормотал Кили, кусая губы, — могу только плакать теперь с тобой. Зачем ты меня полюбила?

Они прижались друг к другу, и замерли: двое выпавших из гнезда птенцов, которых никто не спешит возвращать обратно.

— Страшно не то, что больно, — глухо сказала эльфийка в его плечо, — а то, что было сказано. Что я для тебя — диковинная игрушка. Что я грязная, и ты не прикоснешься ко мне. Что…

— Я зубы им всем однажды выбью, и языки вырву! — зарычал Кили, в злобе ударяя кулаком по матрасу.