Сны накануне лета (СИ)

— Дядя! — эхом раздался где-то уже вдали неугомонный Кили, и в голосе его был восторг и торжество первооткрывателя, — ух ты, а Двалин в коридоре тошнится!

Вокруг замелькали серые мушки, и Торин провалился в долгожданное забытье.

И он знал, что не выспится все равно.

Это были тяжелые и счастливые годы. Голодные. Утомительно-однообразные. Но сейчас, когда Торин остался наедине с собственным величием и своими победами, он многое отдал бы, чтобы снова оказаться на день, на два, хоть на час, в кухне дома в Эред Луин.

Покачать на руках очаровашку Кили. Покатать серьезного Фили на плечах. Утешить вечно больную и несчастную Ори. Сквозь сон ощутить рядом Рути, которая заботилась о нем, как маленькая хозяйка большого дома, и часто сторожила его сон, восседая в его ногах, и укрывала его одеялом, когда он без сил падал в своем уголке в веранде.

Бесконечные попойки Двалина, и те хотелось бы вспомнить. Вспомнить Бифура, который особо ни с кем из взрослых и не общался, зато дети вокруг него вились беспрестанно. Дис не изменилась, все так же пытается воспитывать старшего брата, и учит его жить. Оин совершенно оглох. Седины прибавилось у Балина, Глоин стал серьезнее и иногда превращается в настоящего зануду. Но все те же, все те же. А ведь многих недосчитались уже.

Ноин умер: раны доконали. Хади, его жена, болела чем-то лет десять, и тоже ушла за мужем. Умерла свояченица Глоина, любимая тетя малыша Гимли. Многие ушли из тех, что когда-то так же недосыпали вместе с ним, пытаясь построить сносную жизнь для своего народа. Многие из тех, что обитали на кухне Дис в те времена.

И дети, которые бегали и шалили, и всегда спасали их от отчаяния. Никак нельзя было сдаваться, пока на них смотрел серьезный Фили, не по годам мудрый и ответственный, наивная Ори, кузены Биди и Бади, и Кили, от которого можно было ждать всего. Кили, который никогда не уставал от хулиганства.

И на этот раз оно ему особенно удалось…

…Окаменевшая Дис, сидящая напротив, показалась Торину постаревшей и уставшей. А ведь последние месяцы она сияла, как сокровищница королевства. Теперь же под ее глазами залегли тени, а руки мелко подрагивали, словно она чем-то заболела или сильно была встревожена.

— Значит, эльфийка, — тяжело произнес гном, сжимая кулаки.

— Значит, да. Что делать будешь?

— А что делать? — спросил Торин, приподняв брови, — зачем мне думать о ней вообще? Перебесятся. Трандуилу я писать из-за нее не стану.

— А Фили?

— Смотрины через четыре дня. Все приглашены от меня и от тебя лично, столы будут ломиться от эля и угощений. Подарки для каждой из девушек будут хороши. Что еще я должен сделать?

Дис отвела взгляд. Сердце подсказывало ей, что затихший, как горный перевал перед бурей, Кили неспроста перестал о своей зазнобе говорить. Было в этом что-то подозрительное, и немало ее тревожило. Определенно, просто так он не перебесится. Ее любимый хулиганистый младшенький мог быть очень упрямым, когда дело касалось его интересов, с которыми остальные не были согласны.

А еще и Фили, который с виду спокоен и покладист, но нравом пошел в Торина, и теперь никак не желал открывать свое сердце, становясь все более замкнутым. Горе с этими детьми! Горе с братом, который вроде выздоровел, встал на ноги, правит Горой — а сам словно в другом мире все время, и потерял что-то, как будто пережитое выжгло в нем искру жизни.

Но в сердце Дис полыхал пожар за всю семью. Особенно теперь, когда в семье ожидалось неожиданное пополнение. И не только остроухое.

…

— Люблю тебя, Дис.

Она вскинулась, неверяще уперлась взглядом в кромешную темноту, прижала руки к груди, надеясь унять забившееся сердце. Тяжелая мозолистая рука неожиданно осторожно провела по ее спине. «Ты что говоришь, Двалин?» — хотела спросить гномка, но во рту пересохло, она боялась подавиться, а тело обдало жаром.

Час назад неутомимые любовники сплелись в страсти прямо на ковре у кровати, и было сладко и больно. Сладко — от жестких обветренных губ Двалина, от ласки его языка, от того, как самозабвенно он искал ответа на свои ласки, покрывая поцелуями все ее тело, и прижимая ее к могучей груди. Больно — от того, с какой давно забытой яростью он входил в нее, и сжимал руками воина и убийцы ее бедра, и рычал над ней, и кинул потом на кровать. Все это уже было между ними, множество раз было. И нежность, и внезапная грубость. После этого следовали ссора и скандал. Только вот признания за годы и десятилетия ни разу не звучало.

Дис стало не по себе.

— Люблю, — упрямо повторил Двалин, присоединяя вторую руку к первой, и силой удерживая Дис на своей груди, — и больше скажу…

— Ты ошибся, должно быть. Не может быть так. Просто привык… — она лепетала что-то несуразное, глупое. Ругала себя за произнесенное.

— Люблю, и знаю. А ты замолчи и слушай, — голос Двалина, хриплый и тихий, вдруг обрел нотки металла и властности, — я тебе не мальчик, Дис. Давно надо было сказать.