Сны накануне лета (СИ)

- И всего-то? То есть, достаточно тебе есть больше – и будут дети?

- Надо же еще ложиться вместе.

- Ложиться?

- Ну… соединяться.

Ори замешкалась. Тема непростая, а обсуждать ее можно было бесконечно. Но добрым знаком было то, что эльфийка эту беседу вообще завела. Ведь сначала она и о поцелуях говорить стеснялась, зато с легкостью рассуждала о вечности души, встрече после смерти – и совсем не смущалась произносить то, что гномы даже обдумывать боялись. Ори еще раз сжала руку Тауриэль.

- Я тебе всё расскажу, обещаю, - твердо произнесла она.

…

- Если мы не спасем Кили, он умрет девственником, - безапелляционно заявил Фили, когда Ори устроилась у него под боком, и натянула на нос одеяло, - ходит серый и уже даже не жалуется. Что там, говорила ты с ней?

- Фили, она такая безнадежная, - вздохнула Ори, - я ей рассказывала про поход, про орков, ей нравилось. Потом просто сказала… - она запнулась, - в общем, ну, помнишь, когда мы лежали в Эсгароте рядом, а Кили болел, никого рядом не было сначала, и ты так повернулся, а там еще Бард пришел, и как-то получилось…

- Помню, - разулыбался гном, - и хорошо, что Бард пришел!

- Она вся окаменела. А я не сразу сообразила. У нее глаза становятся испуганные, и она замирает. Кили ей как-то говорил, он сам сказал: «Будь моей», и она ему: «Я не знаю, что это значит», и тоже окаменевшая стала…

- Они прощались как раз у озера, я там был, - подтвердил Фили.

- У эльфов столько предрассудков! – тяжко вздохнула молодая гномка, - и мне так нравится Тауриэль, но так жалко ее, и Кили тоже жалко!

-Да, им непросто… - Фили нахмурился, вспомнив не к месту то, что эльфийка пережила в Лесу накануне их встречи.

- Как хорошо, что ты гном, - сказала вдруг Ори, приближаясь к нему и легко целуя его губы, и щекоча его веки пушком на своем остром личике, - я не устаю радоваться. Как нам хорошо и просто. Раньше я не так ценила тебя.

- Ты? Всегда ценила, - возразил Фили, сжимая чуть ее грудь, и ощущая приближающееся вновь желание, - всегда заботилась. И обо мне, и о Кили. А теперь и о Тауриэль.

- А может случиться так, что они не смогут быть вместе? И что тогда останется? – прошептала едва слышно Ори.

Фили не ответил. Это был тот самый вопрос, на который он не хотел знать ответа. Все может быть. Не желая рушить минуты сладкого единения, Фили потянулся к Ори, прильнувшей к нему, и поцеловал уже глубже, со всей страстью, которую испытывал.

- Мы, Ори. У нас есть мы. И мы будем вместе всегда.

Она тяжело задышала, потянулась к нему, прижала его руки к груди, потерлась о него, и с легкостью оседлала, поглаживая его восставший член левой рукой. Правой в том же ритме ласкала себя. Фили не мог спокойно смотреть на нее, когда она так делала.

Их мир. Только их. Где нет места тайнам и неизвестности. Где есть только кристальная чистота и честность. Где Ори говорит, что думает, а может и не говорить – Фили слышит и знает все равно. Где все оговорено и обсуждено так давно, что не нуждается в словах. Где ее горячее тело принимает его на всю длину, и она горит под большими сильными руками своего мужчины, любя и отдаваясь.

Где Фили чувствует ее влажные спазмы и гортанные крики, которые делаются все чаще и все ниже. И от этого совершенно срывает границы контроля: запрокинутая голова и хлещущие по спине мокрые волосы, пот возбуждения на груди, каждый раз новая грань удовольствия – огранка этого алмаза не закончится никогда, и он совершенен, он бесконечно идеален.

С каждым прикосновением тела к телу. С каждым порывистым судорожным движением навстречу. С невероятным блаженством, с которым Фили выплескивается в ее горячую глубину, и остается в Ори – навечно. Больше, чем любовь. Больше, чем покой.

Больше, чем сама жизнь.

…

С того дня, когда Торин признал в Тауриэль часть своей семьи, прошло почти три месяца. Холодное и отрешенное отношение сменилось на гневливое, и он часто срывался при ней. Хлопал ладонью по столу. Ругался, и заковыристо, бывало, ругался. Но для эльфийки его эмоциональность служила показателем изменившегося отношения всех наугрим, и являлась добрым знаком.

Хотя их немыслимая откровенность в некоторых темах продолжала смущать до сих пор, закрытость в других пугала и удручала. Даже Кили, любимый Кили, с трудом переносил рассказы о Валиноре – ему начинало тут же казаться, что его любимая туда собралась немедленно, разве что сумки за порог не выставила. От этих разговоров он мрачнел и превращался в того самого гнома, который, очевидно, готов был запирать свою жену на замок в покоях и не выпускать годами.