Сны Персефоны

Одна — сероглазая — играла с совёнком: учила его клевать мясо. Другая — с серо-зелёными глазами и каштановыми волосами — лежала на траве, раскинув руки.

Кора плюхнулась с ними рядом:

— Мида, Фин, скажите какого цвета ложь?

Обе девочки рассмеялись.

— Скажешь тоже, Кора, — Артемида вытерла глаза, на которых выступили слёзы от смеха. — Цвет лжи?

Афина же, прищурившись, посмотрела на небо, где важно шествовали белые овечки Нефелы, погладила совёнка, норовившего цапнуть за палец, и проговорила:

— Ложь — как радуга. Переливается и манит. А на самом деле её — нет.

— Точно, — согласилась Артемида, — ложь — как хамелеон.

Девочку удовлетворили ответы, и на сегодня она отстала от близких с вопросами. Но на следующий день, едва поднялось солнце, она вприпрыжку подбежала к матери и, поцеловав, спросила:

— Мама, а какого цвета одиночество?

— Зачем тебе, Кора, — вздрогнув, сказала та, — знать такие печальные вещи?

— Я хочу, мама.

— Хорошо, — согласилась та. — Одиночество — пепельное: цвет сгоревших надежд. Желаю, дитя моё, чтобы ты никогда не познала его…

Если бы та девочка из моего сегодняшнего сна поинтересовалась у меня: какого цвета ложь? Я бы, не задумываясь, ответила: как роза сорта «Амнезия».

Сейчас я сидела в салоне, смотрела на букет «Амнезии» и в который раз прокручивала в голове вчерашний разговор.

— …Ты не сказал ей? — Афина с явным осуждением смотрит на Аида, а я — шокировано — на них обоих.

О чём это они?

— Не сказал, — глухо отзывается Аид. Он протягивает руку, гладит красную ленточку гименеевых уз, трогает кольцо, вздыхает.

Меня словно рядом и нет. Они говорят только друг с другом. Но дальше так продолжаться не может: речь ведь явно обо мне.

— И о чём ты должен был сказать мене, дорогой муж? — я специально добавляю в голос яда и ехидства: ситуация начинает нервировать.

— О нашей свадьбе… нашем браке…

Аид не смотрит в мою сторону, буравит взглядом стол, теребит злосчастную ленту.

— И что с ними не так? — спрашиваю, холодея.

— Они — фикция, блеф. Мы никогда не были женаты по-настоящему, как боги. Нас не связывал узами Гименей.

— А кто же тогда? — свадьбу я помню слишком хорошо. И Гименей вон напоминал.

— Какой-то мелкий божок под иллюзией… — равнодушно бросает в пространство Аид, будто не признаётся мне сейчас в самой колоссальной лжи.

Судорожно вздыхаю: нож в сердце мешает сделать глубокий вздох. Перевожу взгляд на Афину. Она тоже ускользает от зрительного контакта.

— Ты знала? — удивляюсь, как ещё не шиплю от злости.

— Да, все знали. Даже настоящий Гименей, — она поднимается. — Я пойду. Дальше — сами.

И исчезает быстрее, чем я успеваю крикнуть: не бросай меня с ним! я боюсь его!

Но подруга уходит, а я, как подкошенная, оседаю на стул.

— За что? — бормочу тихо. — За что, Аид?

Он сначала тянется ко мне: по обыкновению — помочь, поддержать, но потом — отстраняется, закрывается.

— Я хотел, чтобы у тебя была свобода. Чтобы ты в любой момент могла уйти от меня, если вдруг встретишь кого-то лучше, если полюбишь другого.

— А ты меня спросил — хоть раз, Аид?! хоть раз? — слёзы начинают душить меня, — чего хочу я? Как ты мог, после того, как видел всё в мой голове? После того, как я родила тебе сына? Как ты мог не сказать?

— Потому и не сказал, — горько отвечает он. — Тогда, после той злой шутки Гермеса и Афродиты, когда я заглянул в тебя, я увидел любовь. Сплошную любовь. Столько любви, что захлебнулся ею, утонул в ней. Нас, подземных, нельзя так любить. Нам нечем заплатить за такую любовь. Я бы отдал за тебя жизнь, но, к сожалению, бессмертен.

Я фыркнула, как рассерженная кошка.

— Ложь! Сплошная абсолютная ложь! Вряд ли ты любил меня когда-либо. Любовь подразумевает доверие, честность. А ты — даже про свадьбу мне не сказал.

— Разве это имеет значение? — он вскидывает на меня больной горящий взгляд. — Разве тысячелетия вместе не подтвердили наш брак?

— Брак, которого не было! Посмешище всего Олимпа! А я-то думала: почему они все ухмыляются, когда видят меня! Ты подумал об этом?