Сны Персефоны

Я вскакиваю, сгребаю кольца и ленты, прячу их назад в коробочку, ищу свою сумочку.

Аид какое-то время наблюдает за моей суетой, потом вкрадчиво интересуется:

— Что ты делаешь?

— Собираюсь, чтобы уйти от тебя, — зло отзываюсь я. — Я ведь свободна.

— Немедленно сядь, — рявкает он.

— И не подумаю. Ты мне не муж. Я не обязана тебя слушаться.

— Не муж, значит? — я чувствую, что он закипает, но останавливаться уже не собираюсь.

— Да, ты вроде бы сам это признал.

— А как же Загрей?

— А вот сейчас позовём и спросим.

На мой зов сын является моментально, и тут же, по нашим напряжённым лицам, понимает, что происходит.

Делает шаг ко мне, обнимает за плечи:

— Правильно, мама. Тебе давно следовало уйти. Он недостоин тебя.

— Эй, — пинаю его в бок, — ты вообще-то о своём отце говоришь.

— Хоть и так, — соглашается сын, — я говорю правду.

И бросает разъярённый взгляд на Аида.

— Вот и славно, — глотая слёзы, говорю я. — Тогда я могу спокойно уйти.

Направляюсь к двери, чувствуя спиной тяжёлый взгляд Аида. Умоляю мысленно: останови! удержи! твоя! Но он не двигается с места.

Уже у входа меня догоняет Загрей — видимо, что-то высказывал отцу, забирает ключи:

— Мам, не возражай, но поведу я. Ты в таком состоянии — ещё в аварию попадёшь.

Грустно улыбаюсь:

— Я же богиня, что мне с этого.

— Не важно, — отмахивается Загрей и открывает дверь «Жука» со стороны пассажирского кресла, — поведу всё равно я.

Весь в отца. Они, мои мужчины, привыкли решать за меня, что для меня лучше.

Правда, теперь у меня только один мужчина.

Утыкаюсь ему в плечо и реву — жалко, по-бабьи, с подвываниями. Он напрягается, гладит, утешает, как умеет:

— Мамочка! Ну не надо! Он не стоит! Я вот знаю, что урод, поэтому никогда не скажу о своих чувствах Макарии!

И тут меня словно обливают холодной водой:

— Даже не смей так думать! И обязательно скажи! Если не скажешь — значит, ты трус. А я точно не рожала труса!

— Хорошо-хорошо, — как-то испуганно-поспешно соглашается сын.

Он привозит меня в салон: здесь, на втором этаже, у меня маленькая квартирка — так, убежище, где я останавливалась в особенно напряжённые дни: в праздники, при крупных закупках.

Я всю ночь сижу на кровати прямо в своём нарядном хитоне, пью с горла вино и реву.

Почему? Почему он так со мной? За что?

Вновь и вновь кручу в руках коробочку: Психея сказала — достаточно коснуться коробочки и подумать о Гермесе.

Но я ни о ком, кроме Аида, думать не могу. Да и вообще в душе воет пустота. В том месте, где когда-то — только для одного мужчины во вселенной — билось сердце.

Так и засыпаю, зарёванная и в измятом платье.

А утром — уныло бреду на кухню, делаю кофе и, с ногами забираясь в кресло, осторожно пью. Я бы предпочла яд, убивающий богов, но однажды мне в таком отказали. А нынче и вовсе взять негде — Геката давно пропала из поля зрения.

И только теперь замечаю на столе букет роз. Я знаю этот сорт и очень люблю — «Амнезия». Даритель предлагает мне всё забыть? Никогда.

Слышите, розы, вы не уговорите меня.

Они кивают своими невозможными серо-кофейно-сиреневыми венчиками. Соглашаются? Отговаривают? Или это просто заглянувший в комнату зябкий осенний ветер колышет их — удивительные розы цвета лжи…

…Они лежали, взявшись за руки, отдыхая от сумасшедшей страсти, в которой заново открывали друг друга и открывались партнёру — полностью, настежь, до потаённых уголков души.

Персефона — или здесь, на поверхности, Кора? — чувствовала себя сытой и удовлетворённой, а ещё — очень счастливой. Они вместе, она любима, так будет всегда.

— Давай верить друг другу всегда-всегда? — она обернулась к мужу и провела тонким пальчиком линию — от резкой скулы к волевому подбородку.

Он перехватил её руку, поднёс к губам, нежно поцеловал:

— Всегда. Клянусь Стиксом.

Она вздрогнула — это слишком много, о таком не просила, подобными клятвами не бросаются.

Уткнувшись ему в плечо, тихо проговорила:

— Ну зачем?