Соавторы

– Тебе было три года. Подозревали аутизм. К врачам водили. Деньжища отдали, а всё без толку. Ты странная была, не реагировала на игрушки, на голоса. Зависнешь взглядом на какой-то точке и сидишь так, открыв рот. Глотала предметы несъедобные, мелкие и блестящие – всё, что находила. Еду человеческую выплёвывала. Не плакала совсем, разве это нормально для ребёнка? Мы рукавички на тебя надевали: ты себя расцарапывала. А вот ещё: ночь, мать проснётся, глянет на твою кроватку, а ты сидишь, смотришь куда-то в угол и качаешься. Со страху рехнуться можно. Соседки говорили – бесноватый ребёнок. Мы и крестили тебя, конечно, и в церковь носили, и к знахаркам, прости господи. Не помогало. И одна врачиха сказала матери, ничего, мол, не поделаешь, дальше будет хуже. Лучше заранее об интернате позаботиться. Ну мать психанула, вылила всё на отца, что он пьяным тебя заделал и всё это последствия алкоголя. Ой, внучушка, прости!

Бабушка Оля замолчала, из трубки послышался надрывный кашель.

– Ба. Продолжай, пожалуйста. Я взрослая.

– Уверена?

– Абсолютно.

Она закряхтела совсем по-старчески:

– О-хо-хо, царица небесная! Он ходил чёрный от тоски, вину свою не прятал – за прошлое и за больного ребёночка. В общем, и на мне грех есть, прости дуру старую. Я подначивала её. А когда Любка второй раз залетела… Ой, что я такое говорю…

– Ба! – завопила я. – Договаривай уж!

– В общем, мамка твоя сделала аборт. Зачем второго увечного?.. Ну я поддерживала, думала ж, ты у нас с приветом. А ты выправилась, и ладненькая такая, и умненькая оказалась.

Бабушка Оля снова запричитала, и я отчётливо услышала, как она всхлипывает.

– Машунюшка, ты прости меня. Я ведь люблю тебя, деточка…

– Ба, так у меня мог быть братик?

– Ну, или сестра. Но да, теперь уж не замолишь.

– А отец?

– Так ушёл. Любка запретила к дому вашему даже приближаться. Говорит, чумной, мол, ты, Евгений, от тебя одни беды. Пропади навсегда.

– Так и сказала?

– Так и сказала.

– И он послушался? – Я чувствовала, как сердце за рёбрами ходит колесом.

– А что? Я его понимаю, Машунь. Ушёл, женился второй раз. Не мог простить матери твоей аборт. А то, что носа к тебе, дочке, не казал, так, может, и к лучшему? Дядя Паша вон тебе его заменил.

– Не заменил, – процедила я, стиснув зубы.

Бабушка Оля снова заохала, поминала и бога, и беса, и жизнь несчастную. Мы попрощались холодно – ледянее, чем обычно. Я прошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало.

Я подумала, что ничего не знаю об отце. И ничего не знаю о матери, как и о бабушке Оле. Но, главное, я не знаю ничего о себе. Кто ты, Маша Келдыш? Кто? Кто? Чудом выживший полоумный ребёнок, которому грозил интернат?

Почему ты ничего не рассказывала мне, мама? О том, как мучилась со мной? И о том, как всё-таки никуда меня не сдала… О том, что ты набралась смелости и приехала в дом к человеку, который тебе посвящал стихи… О том, как ты любила отца. И о том, как так случилось, что я, твоя дочь, живу, думая о тебе как о недалёкой мещанке.

А отец? Влюбился по фотографии в маму. Загадал её, и она, мама, сбылась.

Не его ли ген во мне так ворочается? Мирон, мой дорогой Мирон, я тоже влюбилась, не зная и не видя тебя! Я не пишу стихов, но посвятила тебе свои тексты – и если они были неплохи, то только благодаря тебе. Многие бы сказали, что это сумасшествие. Многие, но только не мой отец. Он бы меня, наверное, понял.

Я набрала мамин номер.

– Маша? Почему ты звонишь не по скайпу, тратишь де…

– Мама, подожди. Я решила. Я поеду на похороны отца.

– На похороны, – не переспросила, а повторила мама – повторила медленно, пробуя слова на вкус. – Ну да, правильно. Конечно.

– Только ты не думай, я не из-за наследства, мне не нужно от них ничего. Я просто не прощу себе, если не поеду.

– Да, Маш. Можешь дальше не объяснять. Адрес тебе сейчас в скайпе напишу. И телефоны. Позвоню сестре его, она говорила: ты можешь остановиться у них.

– Почему у них? Они что, не в Екатеринбурге?

– Да нет же, ты и не слушала меня совсем.

– Мам, куда ехать?

– В Москву.

7

– Что значит «я поеду на похороны»??? – Лицо Белки было бледным, и на шее медленно расцветали малиновые пятна.

– Бэлл, ну это же отец. Попрощаться надо по-человечески.

– Попрощаться??? Да вы и не здоровались ни разу!!!

– Бэлл, не кричи, пожалуйста. Мне и без того дурно. Я решила, поеду.

– Она решила! Она решила!

Белка отшвырнула тапку, и та отлетела прямёхонько на комод, задев хозяйскую вазу. Ваза грохнулась, и по паркету затанцевали осколки синего стекла.

– Белка, остынь, посшибаешь тут всё, нас Карга Ефимовна убьёт!

– Я не понимаю, – не слушая меня, бесновалась Белка, – он тебе кто? Как ты сказала? Отец? Что-то за всё время, как мы с тобой вместе, я не припомню такого персонажа! Мать есть, бабка, этот твой грёбаный дядя Паша – и того ты поминала всуе. А теперь – нате, приехали! У нас, оказывается, отец есть!

– Был. И давай оставим эту те…

– Был, значит. Был! Прошедшее время.

Она подлетела ко мне и сжала до боли моё плечо: