Соавторы

– Манька, ты дура совсем? Бесхребетная дура? Этот подонок бросил тебя! Тебя и мать! Искалечил твою жизнь, а ты собираешься тащиться на похороны, пускать слезу? У тебя гордости нет?!

– Искалечил?

– Да, искалечил! Если бы не усвистал, у тебя совсем другое детство было бы! И жизнь вся! Без урода-отчима, например. А? Как тебе?

Я стряхнула её руку.

– Бэлл, прекрати. Ты сейчас наговоришь тут всего, потом жалеть будешь, не надо. Я не хочу это слышать!

– Это я не хочу слышать! – Она снова цапнула меня за плечо. – Он тебе никто. Донор биологического материала. Наличие его спермы в организме твоей матери ещё не делает его отцом! Тебе мало унижений в биографии? Хочешь, чтобы на тебя смотрели там, на поминках, тыкали пальцем, говорили: «А-а-а, это та самая дебильная дочка от первого брака? Страшненькая какая…»

Я посмотрела в злые Белкины глаза и вздрогнула. Дебильная дочка? На секунду мне показалось, что ей известна история, рассказанная бабушкой Олей, – о том, что меня считали аутисткой и ненормальным ребёнком. Но нет, Белка не может знать, я сама узнала правду пару часов назад…

И меня осенило… Дебильной девочкой считает меня сама Белка. По крайней мере, так, ей кажется, представляют меня окружающие.

Господи, мама, да что происходит? Твой всегда слишком умный ребёнок видится другим ненормальным? Почему ты никогда не говорила со мной об этом, мама?

Остановить Белку было невозможно: в её голове сорвался стоп-кран, и она уже мало отдавала себе отчёт, что вырывалось из её рта. Нам начали стучать в стенку соседи – было уже около двенадцати ночи. Белка не реагировала. Схватив рукав моей рубашки, она орала так, как не орала на меня даже из-за Лёшки и Мирона.

– Он дерьмо, твой отец! Ничтожество! Он бросил тебя! Он даже не интересовался, жива ли ты, а сейчас ты собираешься ронять слезу на его могилку? Ты тряпка, Машка!

Боль дёргалась в моих висках, я понимала, что сейчас, чтобы я ни ответила, буду себя за это ненавидеть всю жизнь. Ослушаюсь Белку – потеряю её и не прощу себе никогда. Соглашусь с ней – буду ненавидеть себя вдвойне. До конца жизни ненавидеть. Мама, почему нельзя вот так: просто не принимать никакой стороны, не отвечать, не говорить ни да, ни нет. Почему нельзя провалиться вот на этом самом месте? Ну почему?

И вдруг в области темени что-то произошло – как если бы кто дотронулся ладонью. Я вырвалась из Белкиной руки. Послышался хруст ткани: рукав рубашки остался в Белкином кулаке.

Я медленно и чётко произнесла:

– Я поеду на похороны.

– Не поедешь. Я тебе запрещаю.

Собрав все силы, я также спокойно ответила:

– Ты больше мне ничего не запретишь, Белла. Это моя жизнь. И мой отец.

Я направилась к окну, чтобы распахнуть его: показалось, что воздух в комнате был нагрет до невозможного предела, и сейчас загорится всё вокруг. Несколько шагов, что я сделала, наградили неизвестной мне до этого мига тревогой: я шла, повернувшись к Белке спиной.

Я ШЛА, ПОВЕРНУВШИСЬ К БЕЛКЕ СПИНОЙ.

Господи, о чём я думаю, мама? Я опасаюсь повернуться спиной к самому близкому мне человеку?

Но вот я уже у окна, распахиваю его… Медленно оборачиваюсь… Сажусь на подоконник…

…Белка стоит на том же месте.

Я выдохнула, и по телу разлилась тоска вместе с очередной болью: я посмела подумать совсем страшное. Совсем.

– Похороны послезавтра… – Я взглянула на часы. – Я вернусь в тот же день. Не останусь у них, в той семье, – есть ночные поезда. Недорогие, кстати, в плацкарте отосплюсь… А рано утром уже дома…

Я ещё слабо надеялась, что мой спокойный тон и перевод темы на детали отвлечёт Белку. Но глаза её снова зажглись.

– Рано утром? Ночной поезд?

– Да. Похороны в Москве. Он… Отец там жил…

И это стало для Белки новым детонатором.

– В Москве? – прохрипела она. – Ты собираешься в Москву???

Она подскочила ко мне и наотмашь ударила меня по щеке. Удар был такой силы, что в глазах потемнело. Я качнулась на подоконнике и чудом успела ухватиться за оконную раму. Именно это и удержало меня, не позволило упасть. Ужас бухнул в низ живота, я задохнулась, подавившись собственным криком. Белка схватила меня за рубашку и рывком втянула в комнату. Я упала на пол, больно ударившись коленками и лбом. В комнате курилась невозможная тишина.

Я встала, повернулась к Белке. Она смотрела настороженно, и было что-то детское в её взгляде. Так смотрит обиженный ребёнок. Вот сейчас она попросит прощения, обнимет…

Но она всё стояла и стыло смотрела на меня, как на непонятный экспонат.

Щека горела, с ней росла невероятная, ядовитая обида. Я почувствовала, что защипало в горле и задёргался глаз. Всё стало мутным. Я знала, сейчас польётся глупая предательская слеза.

Закрыв пламенеющую щеку ладонью и опустив лицо, чтобы слёз не заметила Белка, я метнулась к двери и, в чём была – в тапочках и порванной домашней рубашке, – выскочила на лестницу.