Соавторы

На спинке кровати лежало вязаное белое платье, узкое, как чехол.

– Ажурный рисунок, открытая до самого копчика спина. Ты будешь в нём очень соблазнительна.

Он встал, прошёл в ванную и выключил кран.

– Чёрт! Вода слишком горячая для твоей нежной кожи. Я не планировал варить тебя в кипятке. Пусть остынет немного.

Он снова присел на кровать и положил лапищу мне на коленку. Его прикосновение было мне настолько неприятным, что я сама себе удивилась: ещё совсем недавно я, засыпая, только и мечтала об этом; представляла, насколько позволяла фантазия, как Мирон – мой любимый Мирон – дотрагивается до меня, легонько, и как же было восхитительно, до мурашек, до гусиной кожи, до сладостного нытья внизу живота и… И вот теперь полярность поменялась. С точностью до наоборот.

– Ну, грустноглазая, ты успела влюбиться в меня? – Он принялся массировать мне голень, и я боролась с желанием с силой дать ногой ему в лицо.

К чему бы это привело? Я бы взбесила его, и боль бы моя удесятерилась. Парень, мужчина, вдвое тяжелее тебя, выше на две головы, больной человек… Что выдаст его мозг, если оказать сопротивление?

– Стокгольмский синдром, – продолжал он с медовой улыбкой и всё теми же равнодушными глазами. – Ты просто обязана была влюбиться в меня.

Ну же, девочка. Признайся.

Как же всё-таки забавно. Если бы я была стерильна от любви к нему, то, кто знает, может быть и подхватила бы этот стокгольмский синдром, как насморк. Психологи уверяют, что, мол, в человеческой природе вполне естественно влюбляться в своего мучителя. Но я уже любила его, любила, любила! В этом случае мне стоит ожидать обратной реакции.

Я взглянула ему в глаза. Может быть, всё ещё люблю его?

– Ну же, Машенька. Надо, надо влюбиться в меня. Таковы правила.

– Какие правила?

– Ты всё тут билась об стену, хотела поговорить. Давай. Пока вода остывает.

– Что ты задумал? – Мой голос выдавал сип, и я закашляла, но тут же смолкла, потому что Мирон потянулся постучать мне по спине. Я вжалась в стену и как можно ласковей продолжала: – Расскажи мне о себе.

– Ты всё и так знаешь. Вы же со своей соавторшей с грызуньим именем нагуглили даже то, что я сам о себе не знаю.

– Значит, не всё…

– Так спрашивай, душа моя.

«Душа моя». От этой его тёплой старомодной фразы стало ещё паскуднее.

– Давай так: как в сказках – три вопроса и пойдём купаться.

Я покосилась на платье. Его существование хотя бы предполагало, что в ванной он меня не утопит. Хотя… вдруг он некрофил?

– Ну так как?

Я кивнула. Спорить сейчас было бы совсем неразумно.

– Хорошо. Зачем ты исполосовал мою спину и вшил в кожу кольца?

Мирон поморщился.

– Исполосовал… Как грубо.

– Мы договорились, что ты ответишь. Это первый вопрос.

– Машенька, я исполняю желания. Ты хотела стать птичкой, ты ей станешь. Кольца – для крепежа крыльев. Я уже заказал их в одном интернет-магазинчике. Сегодня доставят. Настоящие крылья, из перьев, тебе понравятся. Крепятся ремнями за кольца.

Я в оцепенении молчала.

– Не бойся, маленькая моя. Мы полетим вместе. Ты ведь так мечтала об этом, правда? Чтобы полететь… И вдвоём со мной. А?

Если б он знал, как был прав. Да, я мечтала летать с ним. Вдвоём.

Как давно это было, мама, как давно!

– А татуировка… – продолжал Мирон. – Так, набросочек. Руку разминал. Я ведь впервые делаю это. Главный рисунок будет не на спине, а спереди. У тебя очень красивые соски. Рисунок мандалы так украсит их. Бриллианты должны быть в правильной огранке.

Внутри меня всё похолодело.

– Ну, второй вопрос? – Он заправил мне локон за ухо, как когда-то делал Лёшка. – Живее.

Я набрала воздуха в грудь.

– Я умру?

– Ну… Не знаю. Я же сказал, у меня это впервые.

– Ты хочешь сказать, что я твоя первая…

Я подавилась на слове «жертва», едва не произнеся его.

– Ну да. Но когда-то ведь надо начинать. Я всё думал, когда. А тут ты. Прямо подсунули мне тебя на блюдечке. Знаешь, вот если бы я был писателем и описывал человека с моими… хм… скажем, желаниями, то появление в тексте тебя было бы как рояль в кустах. Потому что автору так надо. Теплились во мне игривые причуды, спали до времени, а тут ты, которая всё обо мне знает. Читатель бы не поверил в такие совпадения. Как думаешь, грустноглазая?

Он говорил моими, моими, моими словами! Это я совсем недавно думала, что, если бы написала свою настоящую историю, в которой реальный Мирон оказался бы вдруг маньяком, уважающий редактор вычеркнул бы всё жирным красным фломастером.

Но жизнь бывает куда как фантазийнее. А для достоверности в книге надо привирать, иначе, если описать всё, как было, никто и не поверит.

Я начала вспоминать всё, что мы с Белкой вычитали про маньяков по ходу работы над романом. Кажется, первое, что надо делать – понять, где его слабое место. Оно обязательно должно быть. Если Мирон не соврал, а у меня было ощущение, что он не врёт, то жил он себе тихо и спокойно, болезнь спала в нём, проявляясь иногда в жестокости, как, например, тот случай на сборах, о котором рассказывал Вискас. И так бы всё и было дальше. А тут я нарисовалась и запустила маховик его психоза, стала триггером…