Собачий лес

Повод был. Врач без платы и приказа раздавал лекарства немцам. Те, как голуби на крошки, собирались на заднем дворе школы, где располагался госпиталь, – сидели на скамейках у спортивной площадки, смотрели, как санитары и легкораненые играли в футбол. Улыбались чужим. Врача они знали в лицо и переставали улыбаться, как только он выходил. Свиридов говорил с каждым, записывал в блокнот, иногда тут же осматривал. Ширмой ему служили плотно стоявшие вокруг люди. В госпитале все об этом знали и молчали. От бога был врач. Многих с того света вернул. Поговаривали даже, что он туда за людьми ходил, как на службу.

Витька спер блокнот Свиридова и нажал. В блокноте было все: имена, фамилии, адреса, какая болезнь, какое лекарство. В нем были записаны и немцы призывного возраста. Ранения, контузии, ампутации, абсцессы…

Илья остался в строю.

– Правило войны, – перед выпиской Витька стал говорить тише. Бок его уже почти зажил, и он готовился вернуться в часть. – Жалости ни к кому не должно быть. Иначе больше людей кончится. А сейчас кто кончился? Никто. Даже враги целехоньки и лечатся себе. Хрен с ними, пусть лечатся. Хотя они нам теперь, Илюха, по гроб жизни враги.

Витька был прав, но внутри все равно осталась муть.

В глазах Свиридова не было осуждения. Можно было глядеть сквозь них и не задержаться ни на одной плохой мысли.

– Любой врач, увидев подобное ранение, сразу отправит вас на экспертизу, – пряча блокнот в карман гимнастерки, сказал он.

– Не увидит, – с трудом ответил Илья.

– Во сне вы говорите лучше, – сказал Свиридов. – Это хороший знак.

Валька

Фуражка давила на уши, сползала на глаза. Убегая от твоего отца, я придерживал ее рукой и еле успел пролезть через прореху меж створками ворот котельной. Ворота со скрежетом приняли на себя удар – сквозь узкую щель твой отец тянул ко мне руку:

– Дай. Да… – От бега он выдыхал, как щелчок, одно и то же слово. – Да… Да…

Через дыру я видел только кривой рот, глаз, прыгающий кадык и вдруг представил, как он снова будет рассказывать всем, что я от него убегал. И стал ближе, чтобы пальцы его чуть доставали до козырька теперь уже навсегда моей фуражки.

– Доел? – Теткин ноготок неровно постукивал по клеенке.

Она сидела, положив ногу на ногу, плотно запахнув халат. Гладкое колено. Узкие ступни в мягких тапочках. Когда тетке не нужно было производить впечатление, она любила все мягкое и уютное.

Я уже давно скреб ложкой по пустой тарелке, понимал, что после ужина мне достанется и за фуражку, которую тетка отняла, как только вышла во двор, и за сандальку, и вообще за все. Тетка считала, что гуманнее наказывать ребенка на полный желудок. Хороша гуманность, нечего сказать.

– Миу гладить – это понятно, – сказал я. – А вот ее отца я ни за что не согласился бы гладить.

Ноготок перестал стучать по столу.

– Тебя никто и не заставлял его гладить, – ответила тетка.

– А тебя кто заставлял? – спросил я.

– Значит, ты подсматривал и подслушивал? – Ее волосы-змеи зашипели и внимательно посмотрели на меня.

– Да, – неожиданно для себя ответил я. – Подсматривал и подслушивал.

Ответ удивил тетку.

– А ты беспощаден.

Стало слышно, как в квартире Ленки тикают ходики.

– Мог бы и соврать, – сказала тетка, когда пришла в себя. – Я бы все равно поверила.

9

Последние несколько месяцев заключения Галя жила в читинской квартире Перегудова. Но это воскресенье было первым по-настоящему свободным днем.

Военный духовой оркестр на площади Ленина исполнял «Прощание славянки». Радость толкалась в сердце вместе с басом тубы.

Она ходила по нагретому солнцем полу, собирала вещи. Ничто не мешало ее сегодняшней легкости. Дурнота, головокружения и прочие недомогания первых недель беременности давно пропали. Осталось лишь желание уехать как можно скорее.

В просторной пустой квартире не было хорошей мебели, дорогих безделушек, трофейных вещей. Все, что Перегудов нажил, от кухонной табуретки до книг, появилось здесь случайно или по мере надобности. В углу уже стояли купленные им на рынке кроватка и прижатая к земле пузатая коляска. Ей пришло на ум словосочетание «сиротливость пространства». Ей нравилась бесхозность комнат и лишь трещина на колесе коляски почему-то беспокоила. Простота и неубранность квартиры лучше подходила Перегудову, чем подогнанный по фигуре мундир и тугая кожаная портупея. Военная форма была слишком лаконичным фасадом и, казалось, не могла вместить в себя всего человека.

Перегудов порылся в кармане и положил в ее вещмешок сложенные пополам потертые купюры.

– Тебе нужно хорошее питание, – сказал.

– У нас же не было денег. – Она осеклась, не хотела говорить «у нас».

Он понял. Губы его дернулись в усмешке.

– У зама своего Мухина занял. До чего ж прижимистый мужик стал. Давать не хотел. «Женюсь, говорит, на днях». Я его спрашиваю: «На ком, Мухин?» А у него глаза забегали, имя не придумал еще.

Теперь он улыбался ласково и неловко. И она тоже улыбнулась в ответ.

– Потом еще вышлю, – сказал.

– Нет-нет, это лишнее.