Собачий лес

Она не хотела, чтобы с ней завтра остались справка об освобождении, выданный лагерной администрацией билет на поезд, этот человек, сидевший посреди комнаты на старом скрипучем стуле. И никаких детей. Она представляла взгляды и ухмылки соседей, врачей, милиционеров… Каждый, кто мог считать до девяти, сразу бы понял, что ребенок зачат в лагере. А это было сравнимо с предательством всех, кто мотал срок. Выживать на зоне, да и не только на ней, было делом интимным и стыдным. Она помнила, как в сорок восьмом в деревне под Минском, где она снимала дачу, потерявшая мужа солдатка смотрела вслед пятилетней девочке с выгоревшими от рождения волосами. «Еще ходят по нашей земле», – сказала. Тогда Галя узнала много обыкновенного и про девочку, и про ее мать – бывшую учительницу начальных классов, к которой ходил молоденький немец в мышином мундире.

Детские вещи в квартире были неуместны. Отсюда и беспокойство. Все надо было объяснить себе простыми словами, чтобы потом забыть и оставить.

Хотелось думать о каких-нибудь пустяках, например о ногах. О том, что вены на икрах выпирают чуть больше, чем следовало. Ногам требовался массаж.

Перегудов еле заметно отбивал пяткой такт доносившейся из окна музыки. Когда их взгляды встречались, лицо его становилось таким же растерянным, как от солнечных зайчиков, которые она пускала в него вылизанной после тушенки ложкой.

– Что сидишь? Помогай, – бодро сказала она.

Валька

Говорить тетке, что она никакая не тетка, я не собирался. Глупо говорить человеку то, что он и так про себя знает.

Я казался себе все понимающим и очень большим. Мир просторно существовал на расстоянии вытянутой руки. Я будто знал, когда чирикнет воробей, зашелестит на дереве лист, как скрипит песок под мягкими кошачьими лапами. От звука, взгляда, прикосновения я вдруг узнавал то, чего не знал, и вспоминал то, чего не помнил. Представь себе, ты открыла окно и вдруг увидела дорогу, которой вчера не было, или человека, который давно умер. Окон внутри меня открывалось все больше. И все картинки можно было сложить во что-то, похожее на еще непонятную общую жизнь. Рекорд дурканутой Ленки я давно побил. Картинок внутри меня набралось больше трех тысяч.

Знал ли я все про всех, понимал ли, что видел? Пока нет. Если увидеть и понять все сразу, то голова может лопнуть, как мыльный пузырь. Мне давно хотелось прыгать и дурить, как Ленка, чтобы голове стало легче. Но я строго-настрого себе это запретил.

Я не знал, кто убил Ленку и доктора Свиридова. Может быть, Свиридов и правда уехал? Найденный мной зуб говорил об обратном. Мать Ленки, которая продавала у станции пирожки с капустой, действительно видела на перроне кого-то похожего на доктора, но он стоял так далеко, что нельзя было точно ответить, он это или нет.

Я хотел поговорить с дядей Гошей и попросил тетку, чтобы мы съездили к нему на свидание, но тетка ехать не хотела. Природу этого нежелания было легко понять. Внутри нее не было ни дяди Гоши, ни даже твоего отца. И это удручало ее больше всего. Она думала, что времени для счастья у нее почти не осталось. А в ней все так же шелестели бумажки с печатями: справка об освобождении, выданный лагерной администрацией билет на поезд, подделанные документы на опеку племянника, за которые ее могли снова посадить в тюрьму. А в самой глубине были спрятаны, сложенные в бумажные треугольники, фронтовые письма полковника Лапина. Он писал о том, как бодрит утреннее обливание подернутой льдом водой, о пьянице-механике, что добывал спирт из отработанной жидкости гидросистемы самолета, о цвете полей, на которые приходилось садиться при передислокации эскадрильи. Некоторые слова, например «бомбардировщик», были вычеркнуты фронтовой цензурой. Но и без них все было понятно.

«Мы любим шуметь, Галчонок. Все, что мы придумываем, заводы, машины, газеты, демонстрации физкультурников, бомбежки – все это оглушительно. А над любимой твоей Троей песок. Имена павших потерялись в образах мифических героев, и никаким раскопкам их не найти. Осталось главное – возвращение хитроумного Одиссея в Итаку, где его ждала Пенелопа, его желание остаться человеком после всех хитростей, которые помогли выжить, победить врагов и направить на гибель друзей. Победителю, Галчонок, очень трудно вернуться домой. Наверное, об этом все грустные сказки.

Знаешь, что первооткрыватель Трои Генрих Шлиман долгое время жил в России и даже составил себе здесь приличное состояние на Крымской войне? От шума Крымской к молчанию Трои – хороший путь. А здесь, в небе, даже работа моторов не может заглушить оседающую на обшивку тишину. Она чем-то похожа на иней. В еле заметном отблеске звезд она видна и осязаема, как легкая упаковка для забытых вещей и чувств. В небе я близок к молчанию, как будто все уже закончилось, а может, и не начиналось. Требуется постоянная внутренняя собранность, чтобы не раствориться в этом покое, в котором навсегда останутся только ты и я. Ты ведь тоже птичка, Галчонок, ты поймешь».

Я помирился с тобой. Это было легко.

Я сказал:

– Прости меня, пожалуйста.