Собака, которая спасла мир

Доктор Преториус продолжает возиться с вытошненным куском персика, и это довольно противно. Она не договаривает, так что Рамзи подсказывает ей:

– А что с ним?

Она как будто разговаривает с самой собой, и мне приходится напрягать слух, чтобы её расслышать.

– Я не уверена, но, кажется, укус скорпиона сделал это возможным. Поразительно.

– Это хорошо? – спрашивает Рамзи, и она глядит на нас обоих своими огромными бледными глазами.

– Нет. Это не хорошо. Это потенциальная катастрофа. Если я не отловлю этот бродячий код, проклятый скорпион испортит мне весь эксперимент.

Я перевожу взгляд на Рамзи.

– Ты всё ещё хочешь попробовать?

Прежде чем он успевает ответить, доктор Преториус говорит:

– Никто больше туда не пойдёт, пока я всё не исправлю. Ясно? Может, я чокнутая, но я не настолько чокнутая.

Меня и убеждать не надо. Я по-прежнему таращусь на персик и пытаюсь понять, о чём она говорит.

Доктор Преториус вернулась к своей клавиатуре, щёлкает и клацает, а потом открывает скриншот витрины с электронным календарём, на котором горит дата на следующей неделе. Леди вглядывается в неё, и по её лицу медленно расползается улыбка.

– Что ж, по крайней мере, мы знаем, что эта часть удалась. Мы это сделали! – говорит она себе под нос. Потом повторяет громче: – Мы это сделали! – Она оборачивается ко мне. Она не видит, что Рамзи за моей спиной достал свой телефон и молча снимает монитор компьютера. Он делает всё украдкой – явно не хочет, чтобы она знала, чем он занимается, – и тихонько суёт телефон обратно в карман, когда доктор Преториус поворачивается.

Она смотрит на свои часы.

– Мы уже и так долго провозились. Я вам обещаю: мы с этим разберёмся. А сейчас у меня куча дел, к тому же пришло время моего вечернего плавания. Идёмте. Я вас провожу. И, дети? Спасибо вам.

На мгновение она исчезает в маленьком флигеле, оставив дверь открытой. Я вижу, что внутри: узкая односпальная кровать и крошечная ванная. Доктор Преториус выходит со своей пляжной сумкой и закрывает за собой дверь. Она перехватывает мой взгляд, но, кажется, это её не волнует. Она слегка пожимает плечами.

– Даже безумным учёным надо спать, – бормочет она, добавляя практически себе под нос: – ха!

Вечером голова у меня постепенно начинает болеть всё сильнее. Днём я ещё была полна планов узнать, как дела у мистера Мэша. Я собиралась проверить веб-камеру, чтобы хотя бы посмотреть на него. Собиралась позвонить викарию, и, возможно, – если бы я очень попросила – он подержал бы телефон возле уха мистера Мэша, пока я смотрела бы на него через камеру, так что я оказалась бы к нему так близко, как только возможно в моей ситуации. Я даже репетировала, что сказала бы ему.

«Привет, Мэшик. Это я. Ты был хорошим мальчиком?» Вот в таком духе. Звучит глупо, но по ощущениям это вовсе не глупость.

Но в итоге я лежу на кровати, тяжело дыша. Я не могу уснуть, и всё моё покрывало мокрое от пота. Только когда я наконец засыпаю, я вспоминаю, что Бен, возможно, по-прежнему болен. Я даже не спрашивала о нём у викария с маминых поминок. Завтра спрошу, обещаю я себе.

Глава 24

У меня и раньше бывали головные боли. У всех они бывают. Но это не просто мигрень: в голове что-то то пульсирует, то сжимается. И есть ещё кое-что: причиняющее муку ощущение, начинающееся в затылке и словно волнами распространяющееся по макушке и бокам черепа, встречаясь над глазами и усиливаясь там.

Если бы у боли был звук, то это был бы скрежет ножа по тарелке.

Если бы у боли был цвет, то это был бы – не знаю почему – яркий кислотно-жёлтый (примерно как купальник доктора Преториус, хотя, может, это просто совпадение).

А на вкус она была бы кислая, с металлическим привкусом на корне языка, как прогорклый уксус.

Но кроме этого и хуже всех других чувств – боль над глазами, становящаяся всё сильнее и сильнее, заставляющая меня свернуться клубочком, держась за виски, и громко стонать.

Я смотрю на телефон и обнаруживаю, что уже восемь утра, значит, ночью я всё-таки умудрилась уснуть.

Папа сейчас в мастерской с Клемом. Джессика уже на работе (вторую субботу подряд). Я наверху, в своей комнате, корчусь от боли на кровати, когда звоню папе и едва выдавливаю несколько слов. Они с Клемом бегут по аллее и врываются в дом.

Я слышу, как папа говорит:

– Джорджи, Джорджи? Ты в порядке? – но у меня такое чувство, будто он кричит за многие мили от меня.

А Клем отвечает:

– Ясное дело, нет – погляди на неё! Звони доктору! Вызывай скорую!

Потом я слышу, как он говорит с кем-то по телефону:

– У неё какой-то… я не знаю, приступ. О Господи! Джорджи!

Словно откуда-то издали раздаётся голос – едва слышный голос:

– Всё нормально. Всё нормально. Вроде бы отпускает. – И я понимаю, что этот голос мой.

И боль и правда отпускает. Пронзительная, резкая боль уменьшается, как жуткая буря превращается сначала в ливень, потом в морось…