Собиратели ракушек

Дом на Оукли-стрит был очень большой. Настолько большой, что папа́, Софи и я жили всегда внизу, а верхние этажи сдавали жильцам, что давало нам возможность содержать и ремонтировать дом. Я не стала нарушать заведенный порядок. Супружеская пара, Вилли и Лала Фридман, прожили в доме всю войну. Они так и остались у нас. У них была маленькая дочь, она составила компанию Нэнси. Фридманы были постоянные жильцы. Остальные сменялись, приходили и уходили. По большей части это были художники, писатели, молодые люди, пытавшиеся пробиться на телевидение. Люди моего круга, но совершенно чуждые Амброзу.

Потом приехал Амброз. Не только приехал, но и демобилизовался из флота и стал работать в издательстве «Килинг и Филипс» в Сент-Джеймсе, в старинной фирме своего отца. Я очень удивилась, когда он рассказал мне об этом, но решила, что, если думать о будущем, он поступил правильно. Только потом я узнала, что он испортил свою военную карьеру — восстановил против себя капитана, и тот дал ему плохую характеристику. Останься он на флоте, далеко бы не продвинулся.

Теперь мы жили вместе. Я бы не сказала, что мы были вполне обеспечены, но все же жили богаче, чем большинство молодых пар. Мы были молоды, на здоровье не жаловались. Амброз работал в издательстве, и у нас был свой дом. Но и только. Кроме этого, у нас не было ничего — нам не на чем было строить наши отношения. Амброз тянулся к светской жизни, я бы даже сказала, он был сноб… считал, что надо заводить нужные знакомства, носился со всякими идеями на этот счет. Меня же ни светская жизнь, ни нужные люди не интересовали. Он считал меня оригиналкой, сетовал, что на меня нельзя положиться. Все, что казалось Амброзу важным, мне казалось тривиальным, я не могла разделять его амбиции. И потом этот вечный вопрос — деньги. Амброз не давал мне ни шиллинга. Вероятно, он полагал, что у меня есть свои средства, которые, впрочем, действительно были, но мне постоянно не хватало наличных денег. Когда я жила с родителями, в нашей семье не принято было вести разговоры о деньгах — без них, конечно, не обойдешься и хорошо их иметь, но говорить о них считалось неинтересным занятием. Во время войны я получала денежное пособие от морского ведомства. Папа́ каждый месяц добавлял мне немного и оплачивал счета, но в то время деньги не на что было тратить: мы донашивали старые вещи, и никто не обращал на это внимания.

Но жизнь в Лондоне, с Амброзом, — это было другое. Родилась моя вторая дочь, Оливия, в семье прибавился еще один рот. В добавление ко всему наш старый дом требовал немедленного ремонта. Слава богу, бомба в него не попала, но он дал трещины и, можно сказать, разваливался на части. Его надо было связать, починить крышу. Водопровод, отопление — все нуждалось в починке, и, конечно же, надо было сменить обои, покрасить кухню и прочее. Когда я заговорила о ремонте с Амброзом, он ответил, что дом — мой, мне о нем и заботиться. Кончилось тем, что я продала четыре картины Шарля Ренье — они принадлежали папе, но я их очень любила, — и на вырученные деньги сделала самый необходимый ремонт. Теперь хоть крыша не протекала и я не сходила с ума от страха, что дети сунут пальцы в развалившиеся розетки и их убьет током.

В довершение всего в Лондон возвратилась мать Амброза Долли Килинг, которая всю войну пряталась от бомбежек в Девоне. Она поселилась в небольшом доме на Линкольн-стрит, и на следующий же день начались неприятности. Меня она невзлюбила с самого начала, и я не была к ней в претензии. Она не могла простить мне, что я забеременела, тем самым, как она считала, поймав Амброза в ловушку. Он был ее единственным ребенком, и она считала, что он принадлежит ей одной. Теперь мне стало казаться, что я взяла в дом чужого пса — такой, едва приотворишь дверь, стремглав несется к прежним хозяевам. Амброз несся к своей мамочке. Он заглядывал к ней по дороге домой после службы выпить чашку чаю и утешиться ее сочувствием. По субботам с утра ходил с ней по магазинам, в воскресенье вез в церковь. Каждое воскресенье! Этого было достаточно, чтобы на всю жизнь отвратить меня от хождения в церковь.

Бедняге Амброзу было не так-то легко разрываться надвое! Долли давала ему то, чего не могла дать я, — она льстила ему, внимательно его выслушивала. К тому же дом на Оукли-стрит был не самым тихим на свете местом. Я любила общаться со своими друзьями, а с Лалой Фридман мы, можно сказать, были неразлучны. И я любила детей. Я любила, чтобы в доме было много детей. Не только Нэнси, но все ее школьные друзья. В хорошую погоду они носились по саду, лазили по канатам, прятались в картонных коробках. Приходили не только сами ребята, но и их матери, приходили и уходили, сидели на кухне, пили кофе, вели разговоры. И все время что-то кипело, стучала швейная машинка, пеклись лепешки к чаю, на полу валялись игрушки.