Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Можно ли считать этот термин продуктом испуганного воображения или за ним стоит нечто реальное? Пока мнения на этот счет расходятся. Безусловно, обновленный ислам несет в себе, среди прочего, враждебность к Западу и ко всему западному. Он объявил джихад, священную войну, Израилю, США и Западу вообще. Но могут ли исламисты достигнуть чего-то большего, нежели болезненные булавочные уколы? В обзоре, посвященном пяти новым исследованиям умных и сведущих специалистов по исламу, отмечается: «Все рецензируемые авторы так или иначе согласны в том, что джихадистский проект скорее всего потерпит неудачу». Ранее примерно то же утверждал в свойственной ему безапелляционной манере Фрэнсис Фукуяма. По его мнению, «исламское возрождение»[356] объясняется двойной неудачей: утратой традиционных ценностей под воздействием культурного империализма Запада и вместе с тем неспособностью конкурировать с Западом экономически и политически. В такой ситуации нельзя рассчитывать на победу.

С этим анализом согласны не все. К числу сомневающихся относятся Эрнест Геллнер и Самюэль Хантингтон. Не слишком утешителен и вывод самого Фукуямы: по его мнению, исламский фундаментализм «далеко не поверхностно напоминает европейский фашизм». Однако многие авторы упускают из виду фундаментальный социологический аспект. По-настоящему опасные соблазны несвободы исходят только от движений, способных внушить уверенность, что им принадлежит будущее. Ошибочно уже предположение, будто революцию начинают беднейшие слои населения, как и то, что с ростом бедности возрастает революционный потенциал. (Это хорошо понимал Маркс, поэтому вынужден был ввести — безусловно ложное — допущение, что пролетариат воплощает таинственную новую производительную силу, подобно буржуазии в феодальном обществе.) Даже тот аргумент, что члены исламистских группировок — это наиболее ущемленные, доведенные до бедственного положения изгои общества, еще не позволяет заключить, что из этих группировок сложится новое политическое движение, угрожающее существованию Запада как такового. Изгои способны лишь на отчаянные, пусть и впечатляющие, акции — как, например, теракты смертников; их даже можно (по словам Маркса и Энгельса) подкупить, использовать для «реакционных происков», но они не совершают революций.

Нужно еще доказать, что предлагаемый исламским фундаментализмом образ будущего может стать альтернативой либеральному порядку для всех обездоленных мира, и не в последнюю очередь мира западного. Пока этого не происходит, джихадистский проект остается удручающим историческим эпизодом, но не представляет опасности для свободы. Речь идет только о терроризме, а не о войне, холодной или горячей. И, следовательно, не о тоталитаризме. Ян-Вернер Мюллер[357], обсуждая проблему исламистского террора, справедливо замечает: «Диагноз „тоталитаризм“ не столько объясняет новые политические реалии, сколько мешает их ясно видеть». Справедлив, по-видимому, и вывод Иэна Бурумы, считающего, что фигура «великого диктатора» принадлежит XX веку.

Так что же, мы действительно переживаем конец истории, по меньшей мере в отношении соблазнов несвободы? Верно ли, что с концом тоталитаризма исчезли и реальные угрозы либеральному порядку? Может быть, мы больше не нуждаемся в эразмийцах, героях этого исследования? Существуют как минимум две причины, по которым такое допущение было бы рискованным и, более того, потенциально самоубийственным.

Для понимания первой из них нужно вернуться к 11 сентября 2001 г., к «булавочным уколам», которыми тревожат свободный мир его воинственные противники. Эти уколы существенно подкрепляют готовность ограничить свободы либерального порядка, возникающую по совершенно другим причинам. (Это обширная тема, имеющая отношение к теневым сторонам атомизации общества и рождаемой ею аномии, — и в то же время к страху перед глобализацией.) Права, которые удалось завоевать и отстоять много лет, а то и столетий назад, внезапно оказываются под угрозой. Остается ли сегодня принцип Habeas Corpus[358] неприкосновенной основой, обеспечивающей господство права? Вновь ставятся под сомнение и исторически более поздние фундаментальные права, такие как свобода слова. Их ограничивают, практически не встречая сопротивления. Напрашивается вопрос: можно ли после 2001 г. запустить нечто вроде «хельсинкского процесса», напоминая несвободным странам (как в свое время коммунистическим), что они обязаны соблюдать права человека?