Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Гласность стала звездным часом интеллектуалов. Как только была провозглашена эта неполная форма свободы слова и вслед за тем свобода объединений, интеллектуалы вышли на первые роли в обществе. Началось переломное время, когда неравнодушные наблюдатели перестали ограничиваться наблюдением и дали волю своему неравнодушию. Новое поколение потенциальных эразмийцев неожиданно вознеслось на высшие ступени государственной иерархии. Вацлав Гавел, еще вчера произносивший в театре «Латерна магика» крамольные речи о свободе и необходимости жить по правде, на следующий день обнаружил себя в Пражском Граде, заняв должность президента Чехословацкой Республики[342]. Андрей Плезу, ученый, изгнанный в провинцию и писавший там эзотерические труды по проблемам искусствоведения и истории культуры, стал министром культуры, а затем и министром иностранных дел Румынии[343]. При коммунистах историк Бронислав Геремек, последователь французской школы, изучающей средневековую повседневность, не раз оказывался под арестом, несмотря на свою роль посредника в контактах властей с организацией «Солидарность»; теперь он стал депутатом, председателем парламентского комитета, а позже — министром иностранных дел Польши и лидером партии[344]. Желю Желев, чья рукописная работа о фашизме в Болгарии, не указывая прямо на коммунистический режим, имела все же совершенно прозрачный смысл, стал свидетелем «полного распада системы, которую еще десять лет назад считали символом будущего»[345]. Вступив в должность президента, Желев содействовал возрождению демократии в своей стране.

Можно было бы назвать и других: Адама Михника и Йенса Райха, Иржи Динстбира и Элемера Ханкиса; список, правда, не очень велик, но состоит из блестящих имен. Этот список отражает важный для нашего исследования исторический процесс. 1989 год был временем радикального перелома, призвавшим публичных интеллектуалов к реализации плана, который во многом опирался на ценности, совпадавшие с ценностями эразмийцев. Время потрясений заставило интеллектуалов резко переменить позицию: наблюдатели превратились в активных деятелей. Некоторым новая роль пришлась по вкусу. Очень рано стал «нормальным» политиком Виктор Орбан в Венгрии[346]. Бронислав Геремек, хотя и оставался интеллектуалом, тоже освоился в мире политической деятельности. Однако у других, в том числе у Вацлава Гавела, прилив надежды на радикальную трансформацию мира был недолгим. Они надеялись не на провозглашенную в 1989-м «нормализацию», а на переход к принципиально новым нормам нравственной политики — и были разочарованы. Нормализация, как выяснилось, стала по преимуществу возвращением к нормальным временам. Некоторые, как, например, Андрей Плезу или Йенс Райх, вернулись в мир интеллектуалов[347]. Другие, как Вацлав Гавел и Адам Михник[348], чувствовали горечь и погрузились в меланхолию.

Таким образом, 1989 год, покончивший с тоталитаризмом, еще раз высветил серьезную дилемму, перед которой ставит публичных интеллектуалов vita activa. В переломные времена усиливается не только соблазн, побуждающий их расстаться с позицией неравнодушного наблюдателя, но и желание многих людей найти новых, качественно иных, ничем себя не запятнавших политических лидеров — таких, как недавно гонимые интеллектуалы. Но переломные времена длятся недолго. Более того, все, кому довелось жить в подобные времена, желают как можно скорее оставить их в прошлом. Когда же наступают нормальные времена, незапятнанные лидеры переломного времени становятся поразительно неуместными. В повседневной политической жизни они действуют неуклюже. Возглавляемые ими партии распадаются в мгновение ока, стоит важнейшим вопросам устройства общества исчезнуть из политической повестки. Звездный час интеллектуалов уходит в прошлое почти так же стремительно, как пришел. Героям переломного времени ничего не остается, кроме как вновь стать интеллектуалами, неравнодушными наблюдателями, со всеми привлекательными и слабыми сторонами этой деятельности.

Все это звучит печальнее, чем подразумевалось. 1989-й знаменует конец тоталитаризма, но не конец истории. Напротив, этот год скорее подтверждает вывод, согласно которому с концом тоталитаризма, после десятилетий бесплодного противостояния систем, история начинается вновь, уже как развитие открытого общества. Фрэнсис Фукуяма[349] напрасно опасается, что либеральный порядок, закрепленный надолго, может вызвать скуку, которая породит новые, совершенно бессмысленные войны. Он пишет о «безграничных войнах духа»[350], развязанных теми, кто не в состоянии обуздать свою «мегалотимию» — смесь конфликтного духа и мании величия. Фукуяма называет 1968 г. примером «метафорических войн и символических побед», а затем упоминает (используя экзистенциалистский концепт) «бесцельные войны, чье единственное назначение — утвердить самое войну». Неверные выводы не должны удивлять, если исходишь из ложного допущения — такого, каким является гипотеза о «конце истории».