Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Возможно, самым проблемным из священных понятий, поставленных под сомнение бунтом 1968 г., был авторитет. Когда Жанна Эрш объявила своим студентам, что сохранит обычный порядок учебных занятий и экзаменов и что студенты должны решить, будут ли они учиться дальше, она подвергла испытанию профессорский авторитет. В Швейцарии ни сенат, ни другие законодательные органы не мешали ей делать то, к чему она привыкла; в других местах было не так. Авторитет стоял на кону сразу в двух смыслах слова — и как право руководителей руководить, и как признание их личной позиции. В некоторых континентальных европейских странах после шока 1968 г. преподавательский авторитет в обоих смыслах так и не восстановился. В то же время стало ясно, что публичные интеллектуалы, о которых мы говорим, больше всех нуждаются и в той, и в другой форме авторитета. Если под академическими мантиями развелась гниль[339], их следует почистить, а не списывать в утиль. Структуры управления и личный авторитет требуют критики и пересмотра, но обойтись без них открытое и свободное общество не может.

В лагере интеллектуалов фронтальная атака на разум наиболее глубоко потрясла, видимо, эразмийцев. Норберто Боббио осудил манихейство и дух партийности. Исайю Берлина ужасал отказ бунтарей «давать рациональные ответы» на очевидные вопросы. Раймон Арон видел в так называемом «владении словом» одно лишь пустозвонство. Действительно, бунтари отличались жуткой болтливостью и подменяли критику в классическом значении слова набором формул. Разрушение разумного дискурса вполне закономерно привело к «насилию над вещами» (всегда сопряженному с насилием над институциями и, как следствие, над людьми), поджогам магазинов, убийствам политиков и к самоуничтожению.

Для публичных интеллектуалов, которым в 1968 г. было уже за шестьдесят, этот год означал тяжелую и необратимую утрату иллюзий. Они не понимали, что в движении времени отразилось радикальное изменение культурных стереотипов поведения. В зеркале заднего вида понятие «1968» предстает модернизационным сдвигом, утвердившим эмансипацию женщин и общество знания, гражданские инициативы и экологическое сознание, толерантность к чужому и интерес к далекому. Но 1968-й привел также к экспансии морального релятивизма, явившей другой лик этого Януса: фундаментализм в просвещенном мире открытого общества. Интеллектуалов-эразмийцев, которым посвящено наше исследование, этот год поверг в растерянность. После 1968 г. никто из героев нашей книги уже не играл сколь-либо значительной общественной роли. Это тем более примечательно, что лишь спустя два десятилетия оказалась закрытой важнейшая тема XX века — соблазн тоталитаризма.

25. 1989-й, или Конец тоталитаризма

К 1989 г., когда рухнули коммунистические режимы в восточной части Центральной Европы и оставалось недолго ждать краха самой Советской империи, большинство сторонников либерального образа мыслей, о которых шла речь в нашей книге, покинули этот мир. Теодор В. Адорно пережил унижения, которым подвергся во время «неуловимой революции», совсем ненамного: он умер в 1969 г. Несколько позже ушли из жизни Ханна Арендт (1975) и Ян Паточка (1977). Раймон Арон, описавший в «Восемнадцати лекциях об индустриальном обществе» капиталистический и коммунистический мир как две формы модерна, способные к конвергенции, не дожил до триумфа первой из этих форм и крушения второй: он умер в 1983 г. Спустя год не стало Манеса Шпербера.

Как могли воспринять революцию 1989 г. эразмийцы, которым к этому времени было бы уже за восемьдесят?[340] Судя по реакции долгожителей из их числа, они не увидели бы в ней решающего поворота, каким она, однако, была. Исайя Берлин совершил последнюю поездку в Советский Союз в 1988 г. Многие участники переломных событий 1989 г. высоко ценили Берлина и навещали его в оксфордском доме вплоть до смерти ученого в 1997 г., но их свидетельства не подтверждают, что он считал случившееся историческим рубежом. Норберто Боббио в это время написал небольшое грустное эссе De senectute[341] и выступал с воспоминаниями, по-прежнему рассуждая о диалоге между либералами и коммунистами и о том, что сам он не дожил до «переворота, сравнимого с Французской революцией». Только Джон Кеннет Гэлбрейт с обычным для него прагматизмом взялся за работу, консультируя (правда, безуспешно) сменявшие друг друга правительства в Москве по поводу возможностей третьего пути. Он все-таки понимал, что в 1989 г. «на мировой арене произошла величайшая за последние полвека трансформация».