Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Но чем был этот студенческий бунт? Затянувшимся карнавалом или все-таки настоящей революцией? Жанна Эрш не единственная, кому было трудно дать однозначный ответ. «Дух 1968 года представлялся мне инфантильным, крайне политизированным и интеллектуально переоцененным в результате действий целого племени так называемых мыслителей, писателей и художников, которые, мало интересуясь истиной и реальностью, искали легких путей к успеху», — писала она. Во время «майских событий»[337] она находилась в Париже. Жанну Эрш особенно поразил контраст между собственным восприятием происходящего и воодушевлением тех ее друзей, чьи дети участвовали в событиях. Вернувшись в Женеву, она предостерегла своих студентов от требований «демократизации» учебных планов и экзаменов. «Мои студенты тотчас разделились на две половины»; одну из них она на своих занятиях больше не видела.

Раймон Арон, судя по его «Мемуарам», не простил мне упрека, сделанного в поздравительной речи по случаю вручения ему премии Гете в 1979 г. во Франкфурте. Упрек этот заключался в том, что он не нашел нужных слов для оценки событий 1968 г. (Я не утверждал, будто он «изменил себе» и тем более не осмеливался находить для него «смягчающие обстоятельства».) Потрясение, пережитое Ароном в 1968 г., действительно было настолько сильным, что даже спустя 12 лет, в упомянутой выше беседе с Жаном-Луи Миссика и Домиником Вольтоном, он волнуется и приходит в замешательство от некоторых вопросов. Когда он описывает студенческие акции, потом забастовки и роль коммунистической партии, Миссика спрашивает: «Это побудило вас к действию?» «Нет-нет, — возражает Арон, — это был карнавал, который со временем стал действовать мне на нервы…» «Постойте, — перебивает Вольтон, — я не понимаю. Так что все-таки это было: институциональный кризис или карнавал? Это не одно и то же». Арон резко обрывает: «И то и другое» — и переходит к общему рассуждению об университетах.

Почему май 1968 г. в Париже и аналогичные события этого времени в Лондоне, Берлине и других городах вызвали столь глубокий шок? Почему они особенно потрясли видных университетских преподавателей? Ответ очевиден: потому что демонстрации и захват университетов, лозунги и бесконечные дебаты ставили под удар многие ценности и институции, которые представлялись ведущим публичным интеллектуалам священными и неприкосновенными. Смутьяны, в сущности, не были революционерами: за ними не стояла основательная общественная сила, перед ними не простирался горизонт новых идей. Арон справедливо назвал свою книгу, написанную сразу после событий 1968 г., La Revolution introuvable, «Неуловимая революция». Но все же это был бунт, и институции, на которые с большей или меньшей силой обрушились бунтовщики, показали себя на удивление непрочными.

Бунт начался с университетов. Боббио, Эрш, Арон, как и другие их единомышленники, были сторонниками университетской реформы и вначале, когда движение 1968 г. только зарождалось, отнеслись к нему с симпатией. Но в то же время они были решительными защитниками университета как институции. Эти люди, родившиеся в начале XX в., видели в университете место истины, которую они стремились обрести. Они видели в нем также возможность лучшего будущего — как для себя лично (поскольку многие хотели подняться по социальной лестнице), так и для их стран. Может быть, они не сумели адекватно оценить степень тлетворного воздействия фашизма и коммунизма на академические ценности. В любом случае университеты, эти очаги науки и образования, были для них чем-то вроде святилищ. Вторжение варваров, воспринятое как святотатство, повергло их в растерянность. Некоторые до конца своих дней так и не смогли простить тех, кто в 1968 г., «овладев словом», разрушил их мир.

Но под обстрел попали не только университеты. Кое-где дали опасный крен и политические институции. На это прямо указал Боббио, говоря о еще одном святотатстве, которое поставило под вопрос «демократию, родившуюся из сопротивления фашизму». Во Франции демократия была восстановлена не столько благодаря сопротивлению, сколько освобождению, в Германии — благодаря военному поражению. На этот раз ей суждено было устоять, однако «нескончаемый марафон» собраний, массовые демонстрации, а затем переход от споров ко все более откровенному насилию начали угрожать и этой священной институции. Де Голль бежал в Баден-Баден и тут же вернулся[338]. В Германии выборы 1969 г. и заявление Вилли Брандта о том, что «мы должны отважиться на бóльшую степень демократии», возможно, побудили некоторых бунтарей изменить позицию, но эксцессы насилия были еще впереди. Не везде интеллектуалы показали себя «лоялистами», как называли профессоров Колумбийского университета, примкнувших к Ричарду Хофштадтеру и Фрицу Штерну, которые твердо выступали и за сохранение институции, и за ее реформирование.