Соблазны несвободы. Интеллектуалы во времена испытаний

Два послевоенных десятилетия были как раз таким временем. Не потому, что мир больше не воевал. Как мы показали, холодной войны было достаточно, чтобы мобилизовать энергию интеллектуалов. С войной в Корее большинство стран молча смирилось. Война в Алжире вызвала, по меньшей мере во Франции, оживленную дискуссию, превратившую обычных наблюдателей в наблюдателей неравнодушных. Ближе к концу этого периода[330] война во Вьетнаме породила движение, которое, начавшись в калифорнийских университетах, охватило все Соединенные Штаты Америки, а затем и Европу, где продолжалось уже не как антивоенный, а как антиавторитарный протест. В истории это движение навсегда связалось с 1968 годом.

В Европе дату «1968» понимают крайне провинциально. Важнейшим мировым событием этого времени была «культурная революция» в Китае. «Число казней, вдохновляемых государством, в 1968 г. достигло во всех [китайских] провинциях максимума». Юн Чжан и Джон Холлидей[331] в своей книге о виновнике преступлений, стоявшем во главе государства, приводят такие цифры: 3 миллиона убитых только в 1968 г. И 100 миллионов так или иначе пострадавших[332]. То, что участники движения 1968 г. в Европе начертали на своем щите имя Мао, нельзя ни понять, ни простить.

Даже в чисто европейском контексте «1968» понимают слишком узко, забывая, что это был год Пражской весны и ее кровавого подавления. На плакатах демонстрантов, присягавших свободе, лучше было бы написать имя Дубчека[333], а не дальневосточных или латиноамериканских предводителей эскадронов смерти. Непостижимо, что парижские, берлинские, туринские активисты «культурной революции» стояли (по меньшей мере объективно) на стороне силы, раздавившей танками освободительное движение в Чехословакии.

На этом фоне, пожалуй, не удивляет то, что почти у всех интеллектуалов-эразмийцев события 1968 г. вызывали отчуждение, а потом ужас и даже гневное противодействие. Начиналось все безобидно, во всяком случае в Европе, — с требований реформы университетов. Норберто Боббио был не единственным профессором, выразившим солидарность со студентами, которые призывали преподавателей более добросовестно относиться к учебному процессу. Он обещал туринским студентам свести свою деятельность за стенами университета к минимуму. Но «движение» вскоре вышло за рамки этих скромных пожеланий. Боббио заговорил о «взрыве революционной истерии», который подвергает опасности и сам университет, и связанное с ним политическое окружение. «Интеллектуалов моего поколения, чей жизненный опыт схож с моим собственным, не просто поразило, но и возмутило, что под вопрос поставлена демократия, родившаяся из сопротивления фашизму». «Культура, — возражал деятелям „культурной революции“ Боббио, — это взвешенная интеллектуальная оценка, критическая рефлексия, способность различения и отталкивание от любых упрощений, манихейства и партийности»[334].

Призывы к сдержанности не находили отклика в сознании тех, кто хотел попрать все общепринятые ценности. Некоторых интеллектуалов, вначале поддавшихся обаянию бунтовщиков, откровенно коробил их дурной вкус. Теодор Адорно был ошеломлен, когда на лекторской кафедре его окружили студентки с обнаженной грудью. А когда студенты попытались захватить Франкфуртский институт социальных исследований, он без колебаний вызвал полицейских. Иную позицию в это время заняла только Ханна Арендт. Она сочувственно относилась к студентам, захватившим университет в Нью-Йорке: «Студенческий бунт, вызванный почти исключительно моральными соображениями, безусловно принадлежит к числу самых неожиданных событий нашего столетия»[335]. Подобные высказывания дали Исайе Берлину повод возложить на Ханну Арендт и Герберта Маркузе[336] ответственность за «резкое нарастание варварства среди молодых людей». Если раньше революционеры в стремлении к своим целям старались опираться на знания и опыт, то сегодняшние мятежники, говорил Берлин, сыплют затверженными формулами и ненавидят историческое знание. Этого «мы и вправду не можем понять в людях, отказывающихся дать рациональные ответы на вопросы, чего они хотят, как намереваются действовать, из каких принципов исходят, как оценивают возможный моральный ущерб».