Собор

Однажды утром, как обычно, прибежала Верунька с соседскими ребятами на выгон, на отцов своих смотреть, а отцов уже не было! Только чучела торчали, коих лишь накануне кололи на учении штыками отцы. Пусто, нет никого, никого: отправили ночью! В смятении стояли дети, растеряны были и женщины, пришедшие из окрестных сел, — им было сказано, что будут сегодня мужей их переодевать, чтобы пришли за домашней одеждой. А вышло так, что не стали и ждать армейское, — так, в пиджаках, и брошены были на Днепр, повели их туда лейтенанты ночью. А со стороны Днепра гудело беспрестанно, громыхало глухими громами, и небо все время дрожало там.

Так тоскливо было видеть выгон без тата, таким печальным все вокруг стало — пожарища и опустошенность, и эти немые чучела, проколотые шлыками, и ползущие над ними тучи осенние… Разрывалась от боли детская душа. В тот же день мальчишки и девчушки, а с ними и она, Вера, сговорившись, тайком от матерей отправились вслед за отцами к Днепру. Идти было далеко, так, по крайней мере, им казалось, — дети очень долго шли, путались их босые ноги в степных бурьянах. А к вечеру все же доплутали, увидели перед собою Днепр, неприветный, осенний. Грохота боя уже не было. И никого не видно. Были только немые заднепровские холмы, зеленевшие озимью, а по склонам холмов, по той зелени всюду — темные точки, точки, точки…

Молча, стояли дети у реки, оцепенело глядели на ту сторону Днепра, все не могли постичь, что это за точечки по зеленому? Воронки, следы мин, следы взрывов снарядных или… И вдруг ужаснулись от страшной догадки: да это же наши! В пиджаках! Отцы наши!!!

Колотились детские сердца под ситчиком рубашонок. И среди великого безмолвия только пожелтевший камыш осиротело шелестел сухими кистями да все цвикала и цвикала серая птичка, качаясь на тростинке.

Шли годы, а из памяти Веруньки не стирается та свинцовая днепровская вода, и в предвечерье тучи низкие за рекой, и те далекие страшные точки по зеленому.

Так для нее уже и не было больше тепла отцовской руки, так и не нагляделась на него во время его маршировок. А когда слышит слово «война», все это снова всплывает — и выгон сельский, и как пошли табуном отцов своих искать, и как стояли, оцепенев, у осеннего Днепра, вдруг осиротевшие, в недетском потрясении глядя за Днепр, на ту безмолвную зеленую страну смерти.

15

Идет Елька через какие-то кучегуры, и вот перед ней — большая вода, как в половодье, разлилась, и по этой безбрежной воде — до самого горизонта! — мостки. Расшатанные, дырявые, но держат Ельку, и она по ним идет. Перешла, и опять кучегуры дикие, песчаные, таинственное безлюдье и тоска. Вдруг издали, из таинственного этого простора, овчарка навстречу бежит! Подбежала, схватила Ельку за руку клыками, сжала… Вроде бы не сильно, а не вырвешься, — сжала и куда-то ведет. Чувствует Елька, что ее обвиняют в чем-то, и собака эта, зная ее вину, поймала и тянет ее, как преступницу, то сдавит руку, то отпустит немножко, даже лизнет, словно сочувствуя Ельке, а потом зажмет и ведет вперед, ведет, и от нее не избавиться, она как воплощение возмездия. Елька идет не вырываясь, смутно ощущая за собой бремя вины, которое свинцовой тяжестью давит на душу. Наконец поняла: ведь она схвачена, она забралась в мир запрещенный, в зону, где объекты, — этими загадочными кучегурами, может, атомное что-то прикрыто. Никто посторонний сюда не имеет права входить, а она невзначай забрела, всем своим существом чувствуя, что пропала, что никак ей не оправдаться, сама понимает свою вину… Где-то здесь должна быть охрана, хотя ее не видно, часовые притаились, из укрытий своих зорко выслеживают Ельку. Даже если охрана и хотела бы ее отпустить, отозвать собаку, то не смогла бы, не имеет права, не положено это ей, — нет тебе возврата, раз уж перешла ту кладку и запрещенные воды, отделявшие тебя от прежней жизни…

Даже во сне чувствовала тяжесть на душе, тревогу… Дневной сон тяжел, никогда днем не ложилась, а сегодня легла, и такое вот накатилось.

С улицы доносились голоса Баглайчат, всей Зачеплянке разносили они свою радостную весть:

— Письмо от татка! Скоро приедет! А нам пишет: будьте рыцарями!

Веруньку и впрямь ждала сегодня дома радость: письмо от Ивана. Показала его и Лесе Фоминичне, которая была уже тут, — всегда они вдвоем переживают такое, однодумки, однолюбки. Обе ждут: одна своего Ивана из Бхилаи, а другая тоже своего комбата ждет, только оттуда… откуда не возвращаются.

Читали письмо, перечитывали, потом о чувствах людей, о Ельке разговорились. И прежде у них заходила речь об этой девушке, что прибилась к ним на Зачеплянку, попала в беду, какую-то. И чем ей помочь, может, на завод устроить? Но что она умеет? И потом — может, у нее иное что на уме. Может, просто решила жениха подцепить? Всесторонне обсуждалось, почему Лобода-выдвиженец к ней зачастил. Разумеется, если тут чувство, то и вмешиваться вряд ли имеете право, — непросто складывается то, настоящее, что определяет отношения между людьми…