Собор

На ферму! К телятам, к поросятам, в звено, в бригаду, куда угодно! Там лучше. Ведь не одни крикуньи грубые, — были там и друзья… Ты их не оценила, не спросила совета, они бы поняли, поддержали, не дали бы на съедение… Как она докатилась до этого? Вокруг люди, заводские коллективы, столько радостных лиц видела в городе!.. Где-то есть любовь. Есть настоящие человеческие отношения, правдивые, честные, поэтичные… И тут вот молодежь собирается вечерами, смех девчат и парней, песни, радиолы, почему же ты не среди них? Неужели ты отброшена, состарилась душой? Неужели бы они оттолкнули, не приняли тебя? Или сама виновата? Твое недоверие ко всем, подозрительность, твоя скрытность — это они тебя довели… Что же делать теперь? Бежать? В окно выскочить и бежать, лететь поселками куда глаза глядят? Сумасшедшая, скажут. Не от ножа, не от банды, — от сватовства, как оглашенная, убегает. Посмешищем станешь — и все. Надо было не сидеть здесь, не поливать часами ту клубнику, чтоб она сгорела! На завод нужно было сразу, где коллектив, где ты трудом, лютым трудом добыла бы себе достоинство и честь. Почему-то вспомнились прежде всего те корпуса комбината, что за дамбой слева, как идти к Днепру, за забором колючим, через который Семка доски-шабашки таскает. Не надо ей никаких шабашек! Ничего не надо. Она хочет честно жить и любить того, кого душа выберет!

Кое-как причесалась и принялась наскоро собирать свои небогатые пожитки. Сейчас же, не откладывая, — на кладбище, в бурьянах переночуешь! Иначе не вырвешься. Торопливо, комком втиснула все в чемоданчик. Налегла, стала закрывать. За этим занятием и застал ее, неслышно войдя, дядя Ягор.

— Елька! Что ты надумала? Люди ведь уже собираются!..

Повернула к нему раскрасневшееся, пылающее ненавистью лицо.

— А я вас просила их звать?

— Но ведь замуж…

— Замуж? Я уже была там! Слышите? Была! И больше не хочу.

— Это же только помолвка, — растерялся Ягор. — Помолвка, смотрины или как там оно называется… Соберемся, побеседуем…

Елька сидела возле чемодана, сжав руками лицо, уставилась в пол. В горестной позе девушки было что-то такое, что проняло и Ягора. Какая-то давнишняя боль ожила, присел с племянницей рядом, успокаивающе дотронулся до ее плеча:

— Я ведь тебе кровная родня, доченька… Никого из рода больше у меня не осталось… Ну, умру и я. Бери этот огород, хату. Но разве ж она даст тебе защиту в жизни? Не век же одной. Трудно, трудно, доченька, жить человеку в одиночестве.

Елька дала волю слезам. Поникшие плечи ее дергались в глухом неутешном горе. Было жаль себя, но и дядю Ягора тоже жалко. Одинок он. И что зла тебе не желает — тоже правда…

— Голова у тебя болит? — заботливо спрашивал родственник. — Ляг… полежи… отойди…

Встав, Ягор осторожно, как от больной, попятился, отступил к дверям. Вышел и тихо прикрыл за собой дверь.

Ельку охватило бесконечное равнодушие ко всему. Бывает же человеку так: и жить не хочется, и умирать рано.

А когда собирались под грушей к вечернему столу, то Елька, уже с сухими глазами, аккуратно причесанная, заняла место перед букетом спрыснутых Шпачихой холодных роз. Села, выпрямилась, придав лицу выражение горделивое, почти высокомерное.

16

Лобода Владимир Изотович, сидевший рядом с Елькой, держался осторожно, поглядывал на соседку с опаской. Только иногда, боясь прикоснуться, вытягивал голову в ее сторону, предупредительно, негромко спрашивал:

— Еля, тебе это… или то?

Он вроде бы стеснялся своей предупредительности и того, что все замечают его смирение, но, в конце концов, такая красавица перед вами, разве ж не стоит она того, чтобы за нею поухаживали? Яркая, по-степному смуглая, была она сейчас просто ослепительна в своей красоте, оттененной строгостью. Тщеславию жениха втайне льстило, что эта красота девичья со временем будет всецело принадлежать ему. В то же время Лободу не покидало какое-то смутное опасение перед Елькой, перед тем ее напряженно сдерживаемым чувством, которое и под покровом напускного спокойствия угадывалось в ней. Именно это и причиняло тревогу Лободе. Чувствовал, что достаточно малейшего промаха с его стороны, одного не так произнесенного слова, и Елькина сдержанность взорвется, разлетится вдребезги, и всем сразу станет очевидной скандальная правда ее сопротивления этому сговору, гневная истинность чувства, которое непримиримо в Ельке живет, все время давая ей преимущество и превосходство над Лободой.

Излишне говорить, какой тут требовался такт, тонкость обращения, надо было шелками преданности и забот окутывать упрямую Елькину душу. Только и слышала от него это «Еля» да «Еля». Отвечала ему весьма сдержанно, не поворачивая даже головы в его сторону, а то и вовсе никаким знаком не проявляя своих желаний.