Собрание сочинений. Том 1. Голоса

А начиналось все давно, еще в студенческие годы, в начале 50-х. Как вспоминает сам Лосев: «С Виноградовым и Ереминым мы шли под вечер по Невскому. Толпа была тороплива по случаю мороза. Я сказал: „Хотелось бы прилечь“. „Хорошо бы“, – сказали спутники и стали укладываться. Мы легли навзничь на тротуар у входа в здание, где некогда размещалась масонская ложа и где позднее разместилась редакция журнала „Нева“. Как всегда, прохожие не знали, как реагировать… некоторые почтительно останавливались и спрашивали, в чем дело. Мы дружелюбно отвечали, что прилегли отдохнуть. От этого простого ответа на лицах вдруг возникало отражение мучительной работы мысли, и люди торопились уйти… Мы купались в Неве среди весеннего ледохода». Много чудачеств совершила эта троица в свое время. Просто удивительно, что все сходило им с рук.

СЕРГЕЙ ВОЛЬФ

Когда я приезжал в Ленинград, Сергея Вольфа чаще всего я видел у писательницы Инги Петкевич – одной из заметных фигур литературного Питера. Высокий, сухой, артистичный, с несколько подчеркнутым благородством манер, он не мог не запомниться. Чувствовалось, что эта сдержанность легко может вдруг обернуться ерничеством и непристойной клоунадой. Был такой стиль в Питере тех времен. Как поэта Сергея Вольфа я оценил по «Лагуне» Кузьминского. Оттуда и беру стихи.

Ракетная игрушка
Взлетает в небеса.
Нам жить с тобой, подружка,
Осталось полчаса.

У ней стальные усики
И водород в хвосте.
Снимай скорее трусики
И сыпь ко мне в постель.

Как пишет К. Кузьминский, стихи сообщены по памяти Л. Лосевым, так что возможны варианты.

ВИКТОР СОСНОРА

«Я всюду и давно ездил», – говорил мне Виктор Соснора в Стокгольме в 1990 году, поблескивая выразительными, почти по-собачьи грустными карими глазами и не слушая меня. (Впрочем, он и не мог меня слышать: увы, поэт был болен, умирал, выжил, но почти потерял слух.) «Когда никуда не пускали, я бывал всюду – в Европе, конечно. Не без помощи Луи Арагона и Лили Брик. Итальянцы мне дали премию за стихи – я все истратил, прокутил в ресторанах. Большие деньги, а мне ничего не надо. Меня рано и много переводили, так что самиздата у меня, считай, не было».

А сказать я ему хотел вот что. Еще в 60‐х листочки с машинописным текстом его стихотворений ходили у нас в Лианозове. У Игоря Холина, по-моему, сохранилась целая куча. И все, что я читал у поэта Виктора Сосноры, я читал на машинке. До конца 80‐х, до первых книг. Признаться, я не сразу оценил эти сюрреалистические, алогичные, порой идущие прямо из подсознания тексты. Но знаю, что в литературных кругах и среди художников Соснору читали и знали в самиздате.

АЛЕКСАНДР КУШНЕР

Поэт, который рано был признан, насколько я знаю, его всегда печатали. Но писал он независимо и в 60‐е годы читался как самиздат – во всяком случае, с большим интересом. Впервые я прочитал стихи Александра Кушнера в тамиздате.

ГЕННАДИЙ АЛЕКСЕЕВ

Вот как пишет о нем критик Юрий Орлицкий в своей статье:

«Петербургский поэт, прозаик, искусствовед и художник Геннадий Алексеев при жизни успел издать четыре сборника стихотворений, в которые вошли далеко не лучшие его произведения. Положение несколько поправили вышедшие после смерти роман „Зеленые берега“ и сборник стихотворений „Я и город“, а также ряд объемных журнальных публикаций, подготовленных вдовой поэта и его последователями. Тем не менее большая часть произведений поэта, в том числе и многие безусловно лучшие, до сих пор остаются недоступными как широкому читателю, так и специалистам.

Желающих уяснить статус поэта в ленинградской литературе еще при его жизни отсылаем к его роману, в главном герое которого без труда узнается автор, подробно и точно описывающий свое маргинальное положение в официальной культуре. Значение творчества Г. Алексеева, как водится в России, стало очевидным после его смерти, хотя и сейчас об этом замечательном литераторе знает очень узкий круг специалистов и любителей поэзии, в первую очередь – свободного стиха (верлибра), которому Г. Алексеев отдавал в своем творчестве решительное предпочтение».

ДАВИД ШРАЕР-ПЕТРОВ

Давид Шраер не принадлежал к «ахматовским сиротам», но в юности они дружили, что, несомненно, запечатлелось в его поэзии, не говоря уже о его мемуарной прозе.

Зрелый поэт, который успел побывать в советских поэтах и переводчиках и нашел в себе силы выбраться из этого болота. Ну, конечно, и судьба так сложилась. Давид решил эмигрировать, стал отказником. Но это, как я понимаю, внешние события. Он уже давно думал и писал иначе, чем вся эта кодла («Народ – победитель! народ – строитель! Бам! Бам! БАМ!»). И вся эта фальшь считалась непререкаемой истиной!

Когда Давид ко мне приходил, читал совсем другое. Школа у него была питерская, друзья – Рейн, Бобышев, Найман, только отношения, как я понял, сложные. Он долго жил в Москве, и мы нередко встречались.