Собрание сочинений (Том 2)

- Катя! - сказала она быстрым шепотом и открыла книжный шкаф. Смотри хорошенько, запоминай... - Сунула руку за пазуху, что-то достала, зажала в кулак; потянула с полки книгу... - Лермонтов, не забудь, однотомник... - Она что-то совала в корешок книги. - И "Дядя Том"... Ваши книжки не опишут, детям надо что-то читать... Вата есть? - Катя, не двигаясь, смотрела на мать. - Ну, платки дай, где тут у Сергея платки носовые? Где платки, я спрашиваю!! - повторила она ожесточенным шепотом и потрясла кулаком. Катя деревянно поднялась, достала из тумбочки платки, подала. Надежда Петровна рванула платок пополам - раз, другой, побагровела, застонала, платок разорвался; обрывками она заткнула корешок книги с обоих концов. - Значит, Лермонтов, однотомник, помни. Ну, так. Молчите, дети. (Они и без того молчали.) На черный день. Теперь будет сплошной черный день. - Она ушла.

"Мы воры", - думала Катя, стоя у тумбочки.

- Что она прятала? - громко спросил Сережа.

- Лежи, - как автомат сказала Катя.

- Что она прятала?

- Откуда я знаю!

- Мы вообще ничего не знали! - еще громче сказал Сережа. Он вспомнил, как бил Федорчука и как сказал дежурному в милиции: "Я - Борташевич"; захлебнулся стыдом и спрятал лицо в подушку.

- Ты запомнила книги?.. - спросил он сдавленным голосом.

- Сыну лучше, слава богу, - сказала Надежда Петровна блондину, которого она уже звала Евгением Александровичем и которому несколько раз предлагала пообедать, но безрезультатно. - Он болен с детства, костный туберкулез, и нервная система не в порядке, а тут такой кошмарный удар... Если бы я хоть на секунду поверила, что Степан Андреич в чем-нибудь виноват, я бы тоже лежала в припадке; но я до того убеждена, что это недоразумение сразу разъяснится...

Евгений Александрович ледяно молчал.

- Я даже, представьте себе, чувствую аппетит. Пообедали бы вместе, но вы поставили это все на официальную ногу... Ведь я могу пообедать, гум, гум, гум? - спросила она с насмешливой приниженностью.

- Пожалуйста, - уронил Евгений Александрович.

Отворилась дверь, и вошла Катя, неся что-то в сложенных лодочкой ладонях. Красивое лицо ее было бледно, волосы сбились.

Она подошла - Надежда Петровна смотрела на нее с ужасом - и, разняв ладони, неуклюже-бережным детским движением высыпала на стол кольца, кулоны, брошки, которые Надежда Петровна только что прятала в книжном шкафу.

- Что это? - спросил Евгений Александрович.

- Это лежало в шкафу, - ответила Катя.

- Это ваши вещи?

- Нет.

- Хорошо, - небрежно сказал Евгений Александрович.

Катя постояла и пошла из комнаты. Уже за дверью услышала яростный воющий крик матери:

- Ду-у-у-ра!!

Катя побежала... Сережа ждал ее, сидя на постели.

- Отдала? Взяли они? Ну, все. Ну, все. Ну, не дрожи. - А сам дрожал.

- Холодно, - сказала Катя, стукнув зубами. - Подвинься. - Скинула туфли и шмыгнула под одеяло. Они обнялись, как когда-то, когда были маленькие.

- А вдруг он умер? - прошептал Сережа. Катя молчала, закрыв глаза. Катя! Вдруг он умер...

- Не знаю, - прошептала она. - Не знаю, как лучше...

Из-под век ее хлынули слезы. Сережа закрыл лицо одеялом и тоже заплакал горько. А за дверью стоял Саша, которого так и не выпустили из квартиры, хотя он два раза просился; стоял как на часах - будто караулил то, что осталось от прекрасной семьи Борташевичей.

Глава семнадцатая

КАК БУДЕМ ЖИТЬ ДАЛЬШЕ?

Сахарный, сладкий лег снежок и прикрыл безобразие осени. Белый и чистенький стоит город Энск. Даже поленницы в задних дворах, убравшись пуховыми покрывалами, приняли приятный вид. В новый дом на Точильной улице въезжают жильцы; по молодому снежку подкатывают грузовики с полосатыми матрацами, шкафами, фикусами и детскими кроватками. Магазин внизу уже торгует хлебом, мясом, картошкой и другими жизненно необходимыми продуктами. Хозяйки одобряют, что магазин тут же в доме, не надо ходить далеко... На человеческую радость заходят порадоваться Ряженцев и Дорофея. Они скромно стоят в сторонке и смотрят, как люди соскакивают с грузовиков и вносят свое имущество в распахнутые настежь двери, как дети бегают по лестницам, звеня голосами, и как тут и там появляются на доселе пустовавших, неживых окнах тюлевые и матерчатые занавески. Вот вынимают из кабины грузовика маленькую фигурку, закутанную словно для полярного путешествия. Это старичок, очень старый и хрупкий (кожа на его личике тонка и бела, как папиросная бумага). Поверх зимнего пальто на старичке меховая женская кофта, тесемки шапки-ушанки завязаны под подбородком, а шея вместо шарфа обмотана пуховым платком. Девочка-подросток в лыжных штанах, размахивая длинными косами, стаскивает с грузовика стул, приставляет к стене дома, усаживает старичка и говорит:

- А вы пока, дедушка, подышите воздухом.

И, оглянувшись на Дорофею и Ряженцева, просит:

- Присмотрите, пожалуйста.

Старичок сидит, свесив ноги в валенках, держась за сиденье стула и живо посматривая кругом вострыми глазами. Ряженцев заговаривает с ним; выясняется, что девочка ему праправнучка, а старичку сто два года, рожден в 1848-м.