Собрание сочинений (Том 2)

- Можешь хоть расстрелять, - сказала она молящим, задыхающимся голосом. - Я не буду твоим убийцей.

- Она не понимает! - пожаловался он Дорофее. - Я на этой бабьей диете ослаб хуже маленького... Тебе был приказ купить на станции!

- Жизнь моя! - сказала женщина, падая на колени. - Не говори об этом, тебе же нельзя волноваться!

- Ну, прошу тебя! - сказал раненый. - Ну, умоляю! Маруся! Ну, немножко! Глоточек! У меня, вот увидишь, совсем другой будет аппетит!

- Да ненаглядный же ты мой! - по-голубиному стонала женщина, гладя и сжимая его руки. - Да как же я смею, когда доктор запретил! Да лучше я в лоб себе пулю пущу, мой единственный, мой герой, мое счастье! Да не терзай же себя, да посмотри же на меня... - И зашептала, положив голову ему на руки. Голова была белокурая, чисто-чисто вымытая, с тонким пробором от лба до худенького затылка; косы уложены в два венца... Молоденький румяный боец с винтовкой приоткрыл дверь, яркими голубыми глазами серьезно посмотрел на раненого, на фельдшерицу, на Дорофею - закрыл дверь без стука. Дорофея, пятясь, выскользнула в другую дверь.

- Не дала? - встретил ее дядька с желтыми бровями. - Буржуазная сущность, вот что я тебе скажу! Бинты на спиртовке варит, чистый денатурат жгет... Жизнь!

- Дайте скребок, если есть, - сказала Дорофея. - Я скребком приберу, а то ступить гадко.

"Ох, вот это любовь! - думала она, скребя грязный пол. - Какие слова!.. Ох, хотя бы он поправился, а то как же она без него?.."

Солнце ушло за лес. Стало быстро темнеть в вагоне. Дорофея, прибрав по возможности, постояла у окна, поглядела сквозь тонкое морозное кружево, как бегут мимо сосны да столбы. Поезд пошел медленнее и остановился, заскрежетав железом. По обе стороны было все то же - сугробы, сосны... Близко скрипел под ногами снег, разговаривали люди. Дядька с желтыми бровями прошел по проходу, горбя узкую спину.

- Дядя, это станция? - спросила Дорофея.

- Сиди, сиди... - пробормотал он на ходу. - Сиди, не вылазь, никакая не станция, вот я его на паровозе пошукаю...

Он ушел, и сейчас же явился, сатаны чернее, Ленька Куприянов. Громко потянул носом и стал топать ногами, сбивая снег с валенок.

- Красный сигнал, - пояснил он. - Постоять придется... Перерыв, значит, на вечерю. Даешь молока, хозяйка! - И обнял ее.

Не то застеснялся, не то оробел, оставшись с нею вдвоем, с глазу на глаз, в сумерках, и, чтобы скрыть стеснение, говорил развязно и обнял развязно. Но она решила твердо, что все будет так, как захочет она, и не будет никакого безобразия.

- Зажги свечку, умойся, - сказала она. - Как будешь есть впотьмах и такими руками? Учили тебя чему-нибудь?

Он как будто удивился, но сходил вымыл лицо и руки и зажег фонарь, как она велела. Выложил из карманов кусок сала в тряпке, ломоть ржаного хлеба, слипшийся комом, как сырая глина, складной нож и, севши к столику, смотрел, как она хозяйничает. "Скажи пожалуйста!" - сказал он, когда она достала свою буханку. В боковом, тусклом свете фонаря очень красивым было его умытое лицо и красиво блестели глаза.

- Хорошо твой хлеб пахнет, - сказал он и вздохнул.

- Ешь, - сказала она с невольной робкой лаской.

- И ты. Вместе.

Она присела напротив и, потупясь, деликатно откусила кусочек. Первая их вечеря! Сейчас, когда он опять стал белолицым и прекрасным, и в этой близости - почти семья! - она почувствовала прежнее смятение, ее прохватывал озноб, губы сохли и раскрывались, чтобы глотнуть воздуха... Ленькины колени прикасались к ее коленям, она слабо отодвинулась, и снова эти твердые мужские колени настигли ее... С ужасом взглянула она в его блестящие глаза: смотрит, не ест! Опять сейчас обнимет... Неизвестные мужчины прошли мимо их закутка, словно не заметив их, это было страшно. А страшнее всего была ее собственная слабость и эти блестящие глаза под прямыми бровями.

- Подожди! - жарко шептала она, когда он пересел к ней и обнял с силой. - Подожди, да подожди...

Она не сразу поняла, что случилось. Сперва хлопнула дверь и раздался громкий голос дядьки с желтыми бровями: "Я ж так и знал - на паровозе!" И еще хлопнуло, мелко посыпалось где-то рядом стекло, дунуло холодом, рванулся бледный язычок в фонаре...

А дальше все было сразу: сапоги, что торчали весь день поперек прохода, ударили о пол, великан в серой фуфайке, ругаясь, пронесся мимо Дорофеи и Леньки; Ленька вскочил, схватил что-то с верхней полки из-под одежи - и не стало его; злобно застучал пулемет; длинный свисток, раскатистые выстрелы, крики... Дорофея сжала в руке Ленькин нож, лежавший на столике, и вышла в проход, на свет. Она не знала, куда идет и для чего нож, - взяла и вышла... Поодаль, ближе к выходу, сидел на полу дядька с желтыми бровями, голова у него была откинута, в руке он держал мятое жестяное ведро. Окно в этом отделении было выбито, стужа текла в него, бородатое лицо заглянуло в пролом, вдруг заорало, разинув рот, и скрылось, - как во сне Дорофея признала это одноглазое лицо... Фельдшерица в белом халате очутилась тут же, села рядом с дядькой и вынула ведро из его руки... И все кончилось враз, как началось.