Собрание сочинений (Том 2)

- У нас было семь человек прислуги, представляешь себе?

То-то и выросла прынцессой. Как только терпел ее Цыцаркин! Чуть не каждый день за перегородкой разыгрывался скандал с визгом и бранью, но они скоро мирились, и опять слышался дребезжащий Маргошкин смех и шепелявый говор.

Летними вечерами Дорофея и Леня ходили в городской сад. Это далеко от вокзала, приходилось долго идти длинными темнеющими улицами, вдоль темных домов. На крылечках, луща семечки, сидели люди; из окон свешивались головы; дети играли в бабки на щербатых плитах тротуаров. Пахло теплой пылью, мусорными ящиками и ночной фиалкой, распускающейся в садиках.

Тогда многие носили сандалии на деревянных подошвах; отовсюду слышалось сухое щелканье деревяшек по камню... Дорофея думала: сколько в городе людей! Сто лет тут проживи - со всеми не познакомишься.

Они шли мимо заводов, мертво, смотревших на улицу черными окнами без единого огонька.

И мимо биржи труда, грязного хмурого дома, где днем толпились безработные и куда Дорофея ходила отмечаться - ей хотелось поступить куда-нибудь, - и все напрасно.

И мимо Чека шли, где стоял часовой.

И мимо страшного здания, которое называлось "Помгол" - помощь голодающим. Там выхаживали людей, которые бежали с Волги, из неурожайных мест, - одни от голода распухшие, другие иссохшие, как скелеты. Каждый день они прибывали и прибывали, конца-краю им не было. Дожидаясь очереди на приемку, они сидели и лежали вокруг "Помгола"; и люди, шедшие мимо по своим делам, умолкали и далеко обходили эти неподвижные серые тела, в сумерках распростертые на тротуаре.

- Уладится помаленьку, - говорил Леня. - Советская власть Антанту одолела, одолеет и это все.

"Кто-то улаживает, - думала Дорофея, - а меня биржа никак никуда не пристроит, как будто я нигде не нужна..." На широкое каменное крыльцо "Помгола" вышла старая женщина с курчавой седой головой; за нею санитары с носилками. "Вон того возьмите", - сказала женщина. Санитары подняли одно серое тело и унесли в дом. "И я смогла бы так распоряжаться. Присмотрелась бы и смогла... И уж во всяком случае - носить на носилках..."

В городском саду играла музыка; гулял все простой народ; подсолнечная лузга трещала под ногами. (В то время это был единственный общественный сад на весь город.) Босые мальчишки юлили среди гуляющих, кричали лихими голосами: "Папиросы, спички!" - "Вот ирис, ирис!" - "Эх, ванильный шоколад!" Жаркая толпа вносила Дорофею и ее мужа под навес, где показывали кино. Леня покупал маленькую ириску, твердую как камень. Дорофея сосала сладкий камушек и смотрела картины: дураки дерутся, богатая красавица сходит с ума от любви... Жужжал аппарат. Когда на экране появлялась надпись, сто голосов громко читали ее вслух, и Леня читал, крича Дорофее в ухо. Под экраном стоял молодой человек со скрипкой и водил смычком по струнам, но духовой оркестр, игравший в саду, заглушал его музыку; и только когда, охнув, смолкал оркестр, был слышен тоненький, как нитка, голос скрипки...

Иногда Леня приносил из депо билеты, и они смотрели цирк и разные представления, и ученых зверей, и оперу "Аида" - из царской жизни. Одни люди читали им стихи, а другие - лекции, приезжал товарищ Луначарский и объяснял насчет культуры. В "Аиде" Дорофея мало что поняла (неразборчиво пели), а у Луначарского не поняла ничего, только рассматривала, как одет и какая бородка...

А когда им лень было идти в сад, они сидели на своем крылечке, в открытой двери вагона, и тихо разговаривали или просто молчали, обнявшись. В стороне, у пакгауза, горел фонарь; в его свете поблескивали рельсы. Воздух был тяжел от угольной пыли и железа, но Дорофее он казался легким и сладким. Становилось холодно, Леня приносил свой пиджак и укутывал ей плечи. Потом они шли к себе, и всю ночь над их головами, близкие и далекие, зовущие и печальные, перекликались гудки. А они и не слышали спали крепко.

Осенью стало хуже: нельзя было сидеть на крылечке, в кинематограф ходить - далеко, Леня скучал и уходил к Цыцаркину. Маргошка раздобыла лото, и они играли до одури, выкрикивая: "Четырнадцать! Сорок четыре! Гуси-лебеди! Дедушка!" - и тарахтя игрушечными бочонками в грязной наволочке. И Дорофея присаживалась поиграть, но она путалась в цифрах, не поспевала за игрой, ей было неприятно, что над нею все берут верх, а вшивая Маргошка всех расторопней.

Цыцаркин говорил: "Лото - ерунда. Найти бы компанию, где играют в шмен-де-фер". Он говорил про себя и Маргошку: "Мы - интеллигенция", - и жаловался, что им приходится жить в таких условиях. "Марго, - говорил он, - дай мне плед, дует с пола". Маргошка приносила старое одеяло. "Мерси, Марго". Он был маленький, белобрысый, а лицо у него было такое, словно кто-то сгреб в горсть его нос и губы и вытянул вперед.