Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку

На другой день встретил я каваса, в сопровождении нескольких солдат: это был нарочно посланный ко мне из Каира, с письмом и газетами: тут узнал я впервые и за раз о всех переворотах в Европе: что ж это, подумал я сначала, газетный пуф, что ли? Но вскоре, увы, убедился, что это не пуф, но горькая истина.

На пятый день достигли мы Россероса, составляющего последнюю террасу гор. Мы опередили периодические дожди, которые у предгорий, еще не начинались: тут оставили мы Ц.; он решился дождаться дождей, чтобы видеть здешнюю флору в полном развитии.

Отдохнувши немного, простившись с Ц. и нашим отрядом, мы сошли в дагабии и пустились по течению Нила. Опять колокольчик…. Я уже думал увидеть белую лошадь и черное существо перед собой, но нет! Колокольчик висел на вершине мачты, и жалобно гудел, колеблемый ветром; на дагабии затянули старую песню:

Полетела птичка из Маграбии,
Да спустилась птичка в Искандрии.

Затем следовал куплет импровизированной галиматьи и опять тот же припев.

Быстро неслись мы, гонимые течением, ветром и усилием двенадцати человек, ловких и дюжих барбаринцев, но недолго! В один день, из 26 человек, находившихся на лодках, не считая гребцов, заболело 21, – все лихорадкой или кровавым поносом. Мы принуждены были остановиться; более всех страдал я; параксизмы гастрической лихорадки продолжались по 21 и 22 часа сряду и сопровождались ужасными рвотами, вытягивавшими у меня всю внутренность.

Смутно смешивались передо мной предметы горькой существенности с картинами больного воображения; мелькавшие на дагабии люди, то бледные и изнеможенные, то черные, с блестящими глазами и зубами, казались выходцами того света, явившимися на страшный суд, и хаос страшного суда рисовался во всем ужасе. Предметы научные смешивались с образами воображения. Раскаленное ядро земли расплавлялось и прошибало ее кору, изливаясь лавой в моря-океаны, испаряя их; воздух наполнялся туманом, в котором являлись фигуры, то мрачные, то светлые, и взор мой всегда уловлял одну из них и приковывался к ней, одетой в радугу, с лицом таким кротким, молящимся, сочувствующим моим страданиям…. и мне на ту пору становилось легче….

Но что за дело читателю до моей болезни, до моих страданий! Умри я внутри Африки, и тут ему нет дела…. Вперед и вперед, говорит он, вперед и вперед, сказал и я, едва мог распоряжаться: ясно было, что если периодические дожди остановят нас, то уже не выйти из этих стран.

Не могу постигнуть, от чего болезнь вдруг, в один день, поразила всех нас. Доктор уверяет, что каждый из нас уже носил ее в груди своей, но беспрерывная деятельность не дозволяла ей обнаружиться; только в продолжении трехдневного, совершенного покоя на дагабии, она быстро выросла и развилась. Доктора вообще мастера объяснять свойства болезней; если бы они так же мастерски лечили, то на свете вовсе не было бы больных. Послушайте, как они утешали нас в неизбежности местных болезней.

Едва мы приехали в Каир, как один из нас с ужасом увидел свое лицо покрытым прыщами, невиданными в Европе. – Он к доктору, – прекрасно, – говорит доктор, – это значит, что вы принимаетесь к климату и воде, что тело ваше восприимчиво, а кожа чувствительна; прекрасно: вы уживетесь с нами. – Из чего почтенный доктор вывел такие утешительные для больного результаты, я и теперь не понимаю; но во всяком случае, пускай я лучше не примусь к египетскому климату, только бы лицо мое оставалось таким, каково оно есть, а не походило на турецкую дыню.

В Нубийской пустыне постигла нас новая беда. Мы покрылись большими, красными пятнами, приводившими нас в большое уныние. К доктору. – Хорошо, хорошо! Пускай лучше все это выходит наружу, чем оставаться внутри. – Помилуйте, кожа наша походит больше на шкуру барса, или полосатой гиены, чем на кожу человека. – И прекрасно! Пускай все выходит наружу. – Да это действие воды, которую собаки не станут пить; это от утомления, жару. – Уж там отчего бы ни было, а результаты те же. Тело ваше очищается от всего дурного. Прекрасно!

Нил стал прибывать: мы и тут в ответе. Тело мое покрылось мелкой сыпью до того, что, как говорится, не было живого места, где бы булавкой уколоть. – К доктору. – Ну уж тут и говорить нечего, – отвечает доктор, – это закон природы: Нил прибывает. – Да я-то чем виноват? – Только одни больные не подвержены этой сыпи; хорошо, что у вас она есть: значит вы здоровы. – Да помилуйте, как хорошо! У меня тело, словно в огне; чешется, будто мириады насекомых точат его, а оцарапаешь, страшная боль. – Нил прибывает, – отвечает утешительным тоном доктор; – закон природы!

Наконец, как я уже сказал, со мной сделалась лихорадка. Первые параксизмы здешней лихорадки ужасны: настоящий ад в груди; много способствует к увеличению страданий наружный жар в 40° по Реомюру, в тени. – А знаете ли, – говорит доктор, – у нас есть поверье, что после лихорадки человек чрезвычайно здоровеет. – Доктор, – отвечал я, – убирайтесь к черту!..