Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку

– Стойте, – воскликнул он. – Неправого судью преклоняют на неправую сторону весом золота, большей частью чужого или злоприобретенного. Покойный царь преклонил вас на свою сторону блеском добродетелей заимствованных, выдуманных, ничего ему не стоящих: сердце не участвовало в них; сердце принадлежало пороку. Добро он творил во всеувидение; зло – в тайне; первое из страха, второе по увлечению. – Слушайте. В полдень, когда и главные улицы Фив пустеют, лежал я, изнемогший, умирающий, томимый предсмертным зноем и жаждой в пустынном переулке. Недалеко от меня, под навесом, стояла чаша с водой, выставляемой благотворительными людьми для прохожих, но я не имел сил приблизиться к ней, не мог воспользоваться ни благодатной влагой, ни столько же благодатной тенью навеса. Близость их только раздражала мое нетерпение, возбуждала жажду и мучила еще больше. Наконец, вижу человека, выходящего из одного темного домика; он плотно кутался в свое толстое полотно и видимо старался, чтоб его не узнали; но когда он обратил прощальное лицо к женщине, которая оставалась у дверей, я узнал его: это был царь! Вы скажете, он творил добро, прикрывая его тайной от людей, довольствуясь свидетельством одних богов, как и следует мудрецу: сейчас увидите, было ль добро в нечестивой душе его. Тот, кто сотворил доброе дело, рад душой, если ему представится вслед за тем другое; кто возвращается из мест порока, тот, наверное, оттолкнет простертую к нему за помощью руку: я думал об усопшем тоже, что думали до сих пор о нем вы, и потому обратился к нему, как обратился бы к кому-нибудь из вас, и просил его, заклинал богами, равно покровительствующими сильного и нищего, помочь мне встать и дойти до навеса, где была вода. – Что сделал он?… Вы ужаснетесь, вы не поверите…. он оттолкнул меня ногой, потому что распростертое тело мое заслоняло ему дорогу!

Движение ужаса, ропот, недоверие поколебали толпу, спокойную и в самые грозные минуты.

Кто поверит этому?… Как поверить такому нечеловеческому поступку?… Где свидетель?…

– Там он! – сказал старик, указывая на солнце, и солнце, покрытое набежавшим облаком, которое так редко появляется на синем небе Фив, солнце вышло из-за облака во всем ослепительном блеске своем. Народ, которого самая религия приучила видеть истину только в образах, символах, вскрикнул от страха при этом грозном свидетельстве. Тело усопшего было сброшено с великолепного ложа наземь, и справедливый, строго подчиненный закону, даже не увлекающийся в чувствах мести народ довольствовался этими знаками омерзения и разошелся, проникнутый страхом и благоговением к участию неба в суде его. Судьи приступили к исполнению своей обязанности.

По темному коридору дошли они до небольшой комнаты, служившей предверием великолепной храмины, где стоял саркофаг. Тут каменотесцы приступили к страшному опустошению. Одни разрушали стены залы, где были представлены подвиги усопшего, изображения, над которыми они же трудились в течение многих лет; другие, будучи не в силах разрушить саркофаг, сглаживали на нем изображения усопшего царя. Между тем, судьи выбросили из саркофага три гроба, вкладывавшиеся один в другой, для предохранения тела усопшего. Гробы эти, разрушенные, опозоренные, были вынесены на поле смерти, во всеувидение. Грозные судьи не кончили этим. Везде, на памятниках, на публичных зданиях, имя или изображение царя было сбито, сглажено или изуродовано. Мало этого: в самой летописи были вырваны те страницы, где описывались дела его, и только жрецы сохранили имя Фараона и потом справедливый Манетон передал его в своей хронологии потомству.

Тело валялось в пыли, как будто каждый боялся осквернить себя прикосновением к нему, или страшился гнева народа. Только поздно ночью явилась жена усопшего и силой просьб и денег склонила жрецов положить труп в обезображенный саркофаг, который, опрокинутый валялся между обломками полуразрушенной храмины….

Стоя на отвесной гряде, служившей гробом для аристократии Фив, мы обнимали взглядом весь древний город, который, по огромности своей, действительно мог называться стовратым как назвал его Гомер, хотя в сущности город едва ли имел ворота, как мы понимаем их нынче; едва ли он даже был обнесен стеной; что ни говорят древние историки, а такая огромная масса камней оставила бы по себе следы, как оставила в Вавилоне и везде где была стена; но тут никто не видел и признаков ее; если Гомер разумел под словом ворота пилоны, нечто вроде усеченных пирамид, которых стены расположены под более прямым углом, без уступов, и покрыты разными изображениями и иероглифами, ряды колонн, которые действительно служили для входа во дворцы, в храмы, некрополисы и проч., то их может быть было сто, потому что и нынче еще сохранилось много.