Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное

Но вот свершилось, как бы попроще выразиться… Словом, сильные звуки Чайковского в прямом смысле потоком пролились на мою полинявшую голову – музыка проникла в квартиру через бетонную толщу потолка со второго этажа. Там жили вдовая женщина и ее восьмилетняя дочка Нина. На пианино играла Нина. И я знал, что она посещала музыкальную школу. Возможно, в ее исполнении присутствовали элементы несовершенства, ученичества. Я профан, чтобы давать ту или иную оценку в данной области искусства. В ту минуту я и не задумывался об этом, а размеренно, без насилия и напора был поглощен, втянут, околдован доселе неведомой, чудной стихией. Я оставил все дела. Сел в кресло. И слушал, слушал… с тем затаенным, высшим восторгом неожиданно раскрывшейся исконной тайны. Какая чудотворная, целительная, струящаяся мелодия! Я слушал ее… и жизнь моя как бы повернулась вспять: нажитые боли, беды, трагедии куда-то отступили, провалились, рассеялись. Вновь в груди полнокровно, нежно, молодо стучало сердце, кожу на лице и руках омывало, благолепно освежало ключевой ромашковой прохладой!

С этого времени, как только наверху начинало играть пианино, я умащивался в кресле и наслаждался энергичными, протяжными звуками Баха, Бетховена и того же Чайковского. И великодушно мысленно благодарил маленькую девочку-соседку. Порой меня так переполняли чувства, что я был не в силах сдержать слез, и они тепло катились по щекам, облегчая, заглушая душевные страдания, недомогания. Нина стала для меня драгоценным человеком. Я проникся к ней по-отцовски и по-человечески благодарной любовью. Когда она возвращалась из школы, я встречал ее у подъезда и, обняв за худенькие плечи, провожал до порога. Мы не тотчас расставались. Снизу вверх она смотрела на меня большими голубыми глазами, и в них всплескивалась осененная доверительностью детская веселость. «Ну, пока!» – по-взрослому крепко сжимала запястье моей руки, обещающе-задорно подмигивала длинными ресницами: она знала о моей «слабости»… Я, рискуя покалечиться, по ступенькам соскакивал вниз, врывался в свое жилье. И сверху начинала литься желанная музыка.

* * *

Нина родилась семимесячной. День ее преждевременного появления на свет мне особенно запомнился тем, что был он необычно-странным своими своими резкими переменами. Конец апреля. Землю окатывала лавина лучей. Повсюду зеленела травка, желтели одуванчики. Клены, тополя выпустили на волю медвяные листочки, и в воздухе стояло благостное пчелиное гудение. Так продолжалось до полудня. А потом небо враз помрачнело, подул леденящий ветер, и хлопья снега занавесили, заволокли весь мир. Снегопад. В окно я увидел, как к подъезду подъехала медицинская машина, из нее вышла моя соседка Наталья со свертком в руках. В ту же минуту я выбежал и помог ей подняться на верхнюю площадку. У дверей приостановились. Из оконца в свертке на меня глянули не по-младенчески насмешливые глаза.

– Мальчик?

– Девочка. Не захотела ждать положенного срока.

– Значит, будет любить жизнь.

– А снег… снег валит! На траву, на цветы!

В ее голосе подспудно прозвучала тревога.

Я вышел во двор. Уже опять слепило солнце. Стучали капли. И зелень приметно растекалась.

Девочка росла. Я слышал, как она плакала. Особенно часто по ночам. И когда была гроза. Я пробуждался. То ли от громовых раскатов, то ли от ее плача. Подходил к черному окну, и молнии, словно предостерегая меня от какой-то опасности, жидко хлестали по яблоням, и капли дождя натуженно осыпали стекло.

«Спи-усни, дитя, а я
Огрожу твой сон от зла
Светом роз…» —

экспромтом сочинял я колыбельную. И… ребенок замолкал. Я, улыбаясь, закрывал глаза: вот она, святая малютка, счастье родителей и жизни долгой человек… Гроза проваливалась в бездонную темь вселенной. Я ложился и мгновенно засыпал.

Помнила ли Нина своего отца? Работал он телевизионным мастером. Домой приходил всегда под хмельком. И всегда улыбался. С соседями, кроме приветственного слова «Здравствуйте!», никогда ни о чем не заводил разговоров, видимо, чувствуя свое материальное превосходство над ними и будучи чрезмерно забалованным восторженным восклицанием на каждом шагу: «Ах, какой парень красивый!» А то, что он красивый – сущая правда: золотыми дрожливыми кольцами волос осыпано чело, из-под бровей по-есенински озорно и влюбленно взирали на мир синие глаза. Я ему как-то искренне подметил это сходство с гением, и он ко мне заблагоговел, зауважал. И иногда даже уделял мне несколько минут внимания, всякий раз с двусмысленной усмешкой сожалея, что «на заре туманной юности» бросил писать стихи. И, вяло пожав мою руку на прощанье, с пришлепом розовых губ об- ронял: «А то бы, как знать… Второй Есенин появился бы!»