Собрание сочинений. Том 2. Царствие земное

Он закрыл глаза, беззвучно шевеля губами.

От резкого толчка дверь продвинулась, и в просвет заглянула собачья морда.

– Гришка! – позвал я.

Дворняжка, виляя хвостом, подбежала ко мне – желтые глазки ее радостно смеялись!

Батюшка погладил пёсика.

– Хозяин потерял тебя. Церковный двор будешь охранять! Согласен?

Гришка запрыгнул к нему на колени, лизнул бороду, зачихал.

Проснулись мать и сын. Батюшка стал их кормить: вытащил из сумки ржаную буханку, соль, в кружку налил воды. Парнишка помотал головой:

– Я не собака.

Батюшка взял кусочек и бросил псу. Но и он даже не понюхал. И все от души рассмеялись!

Моя настала очередь покинуть купе и вагон и всех тех, кто еще будет ехать, добираться до своего назначенного места. Батюшка проводил меня до выхода.

– А стих твой неплох. Вот только слово «животным» поправь. Можно употребить «мерзавцы»… А животное… Божья тварь, а стало быть, священно и к отрицательному типу человека никак не применимо. Не обижайтесь на критику. Просто дружеское замечание.

Я поцеловал серебряный крест. Сошел по крутым ступеням. Поезд дал гудок отправления. Приснувшие было усталые вагоны предупредительно толкнули друг друга. Пассажирский состав покатил дальше в предзимнее ненастье к иным неведомым остановкам.

Кочегарка

Огонь в топке будто захлебывался от излишек мазута, который разбрызганным пучком вырывался из сопла форсунки. Пахло горелым железом, чадом, мокрыми бетонными потолочными балками, а также сушеной рыбой, гнилыми яблоками, застойной сивушной прогорклостью. Прохоров поднялся с лежанки. Вышел наружу. Помочился в снег. Рассветная скудная матовость чахоточно проступала за полями, горбившимися сугробами. Как по-живому, резал мороз. А супротив, на небесном взлобке, лепестково цвела звезда. Одна на этот час. «Какая она благодатная, весенняя!..» По другую сторону темной тушей убитого медведя лежало село. В двух верстах отсюда. Но там Прохоров не был с того дня, как его наняли работать в кочегарке и начались холода. Туда его не тянуло. Жена упокоилась на погосте. Жучка сорвалась в старый колодец и утонула. Корову увезли на КамАЗе – продал ее мужикам из города.

Он опять глянул на веселую звезду: там всегда лето, зеленая трава, листья. Вот почему богачи не жалеют средств! Народу брешут: космос осваиваем ради общего блага! А сами драпануть готовятся! Ведь Земле конец наступает. Прохоров мысленно представил, что зима уже никогда не закончится. И люди, чтобы согреться, сожгут деревья, катухи, заборы. С неясной тревогой в душе он вернулся в смрадно-вонючее помещение – последний его приют. Для экономии горючего убавил накал огня.

Эта котельная когда-то служила для отопления правления колхоза, мастерской, столовой, клуба… Но за считанные годы все эти производственные и культурные объекты как испарились в воздухе.

О них напоминали только бурьянные островки да осколки битого кирпича и шифера. И дворы наполовину обезлюдели, притухли. На улицах, как и в одичавшем подстепье, громоздились непочатые колесами сугробы. На пустыре одиноко дымилась металлическая труба. Энергия тепла поступала в особняки, магазины и гаражи местных народившихся в мгновение ока капиталистов-ловкачей.

В переплет тускменного от пыли и гари окна коготками вцепилась синица, повиснув вниз головой. Склевала то ли засохшую муху, то ли паучка и поспешно упорхнула. Кто-то вспугнул? Взвизгнула дверь.

– Дядь Коля, жив?

Прохоров не ответил Михею. Его душу все еще карябала мысль: зима не кончится, несчастные людишки перемерзнут, а богачи улетят на Веселую Звезду.

Михей худой спиной прислонился к гудящей кипятком емкости:

– Погрею косточки.

– Фуфайку не прожги.

– Не прожгу.

Он, как куренок на нашесте, сонно повел под лоб белки глаз. Вздрогнул. Бодро заговорил:

– Теперь в ресторанах кушают колбасу из моих коняшек! Табун под нож… скаковых! Породистых! Сколь призов, кубков!.. Эх!

Прохоров не очень уважал придурковатого, с неровным характером Михея. Но как конюх он был дельный, умел о животных заботиться как подобает.

– Уж так и быть – похмелю.

Извлек из жестяного шкафчика необходимое для скромного мужицкого застолья – бутылку, хлеб, соленый огурец, сало. Михей глотнул самогонки, резко отдававшей махоркой.

– У Косой брал? Ее бы, суку, заставить пить эту отраву!

Вновь взвизгнула дверь.

– О, легка на поминке! – льстиво захихикал Михей. Подвинулся на скамейке, рядом усадил вошедшую пьяненькую бабу с распухшим пятнистым лицом и с непомерным животом в обхвате. Вновь хихикнул: – Самогонку твою… Махорки в нее дюже много натолванила. Перестаралась.

– Зато дешевая. А водочка у богачей, сам знаешь…

– Потравишь ты нас!

– Ой, господа нашлись, мать вашу… Особливо ты, Михейка, забулдыга. Тебе хоть козьей мочи налей…

Косая вытащила из-за пазухи бутылку.

– Посидим кружком, я – с миленком, ты – с дружком!

– С каким миленком? – ревниво забухтел Михей.

– Отстань, паршивец малосильный! Ты хоть помнишь, в каком году мы с тобой последний раз толком переспали?