Собрание сочинений (Том 3)

Спит в столовой рыженькая Фима, укрытая четырьмя одеялами. Прикурнув возле нее, уснула Марья Васильевна, Фимина мать. Из-за Лукьянычевой двери доносятся длинные мучительные "а-а-ах!" - это Лукьяныч переживает свой позор и свою потерю.

Марьяна вернулась из больницы; в чулках, сняв туфли в передней, проходит в свою комнату.

Сережа спит, а лампа на столе зажжена, чтобы Сереже не было страшно, если проснется. Лампа заслонена бумажным щитом, чтобы свет не разбудил Сережу. Весь раскинулся Сережа, одеяла сбиты, с подушки сполз... Марьяна поправляет одеяла, кладет Сережину голову на подушку, целует в темя; при этом она рассказывает ему, что происходит: "Глупый, глупый, одеяла сбил, с подушки сполз, подушка сама по себе, он сам по себе, мама уложит на подушку, мама укроет, глупый, глупый..." Она задумалась, держась за изголовье кроватки и глядя на сына; лицо ее стало суровым. Эта разлука, которая чуть-чуть не совершилась, была бы ужаснее всех разлук. Сережа метнулся, заплакал тоненько, смешно - во сне, давешнее ему снится... Спи, милый, милый, мама тут, свет горит, ничего не страшно!

Шаги, осторожный стук в дверь.

- Войдите, - сказала Марьяна.

Она знала, что это Коростелев. Весь вечер знала, что сегодня он придет. И он пришел, хоть поздно. Не побоялся прийти в поздний час.

Робко сгибая спину, на цыпочках подошел к кроватке, заглянул:

- Спит... Жара нет?

- Нет.

- У Тосиной девчушки тридцать восемь и восемь. Опасались менингита. Теперь говорят - не менингит.

- Я знаю. Я только что из больницы.

- Ну! Была? Я звонил.

- Слава богу, что не менингит.

- Подумай, что могло быть. Ты подумай.

- Все мой. Сережка.

- Ну да?

- Из-за него опрокинулся челн. Я как чувствовала, ты знаешь, что нельзя его пускать. Я виновата.

- Милая ты, да в чем ты можешь быть виновата, ты и твой Сережка...

Их руки рядом на изголовье кроватки.

- Марьяша! - говорит Коростелев и кладет горячий лоб на Марьянину руку. - Я тебя полюбил. Не прогоняй меня.

Через два дня прошла гроза, и началось настоящее лето с знойными днями и теплыми вечерами.

Теплым вечером в полях звучит то удалой, то грустный голос гармони. "Степан Степаныч играет", - говорят люди, заслышав этот голос. В красном уголке веселье на всю ночь - провожают Нюшу, завтра она уезжает учиться.

Девушки устали танцевать и расселись, утираясь платочками, вокруг Степана Степаныча. Спели любимые песни: "Катюшу", "Москву мою", "Вышел в степь донецкую парень молодой". Потом Степан Степаныч заиграл старинные романсы. "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан", - радостным хором запели девушки. Это был любимый час Степана Степаныча: когда молодежь, устав носиться по залу, льнула к его гармони. Они могли петь до утра.

Нюша сидела между Таней и Анатолием Иванычем, румянец горел на ее скулах. То она громко хохотала, то глаза ее блестели слезами в свете лампочек...

Ну-ну, не горевать! Он все равно будет мой. Чья любовь приравняется к моей любви? Уеду и приеду, и он будет мой. Эй, вы еще не знаете Нюши! Чего захочет Нюша, того и добьется! "Рано мои косыньки на две расплетать..." Подождешь, мой золотой, красивенький!

Слезы, слезы, слезы,

Лейтесь, слезы, тише...

пели девушки. И Анатолий Иваныч, Толечка, подтягивал застенчивым неверным баритоном:

Чтоб никто не видел,

Чтоб никто не слышал.

Ах, любовь-кручина

Сердце рвет и гложет...

Ничего не кручина, ничего не гложет. Любовь - веселье, радость, любовь - торжество!

А что, если сказать ему?.. Даже стул будто качнулся под Нюшей, когда она это подумала, сердце задрожало и замерло... Очень просто, подойти и сказать: Дмитрий Корнеевич, вы меня, смотрите, дождитесь...

И тут в красный уголок вошел Коростелев. И с ним Марьяна Федоровна, учительница, которую он любил. И Марьяна Федоровна любила Коростелева. Они собирались пожениться... Никто не докладывал Нюше об их любви и их планах, она сама увидела сразу - по тому, как вошли, как взглянули друг на друга, как что-то сказал Марьяне Коростелев, Дмитрий Корнеевич...

И никто на свете

Горю не поможет!

пели девушки, и пела с ними Нюша.

- Товарищи, - сказал Коростелев громко, - прошу всех в столовую, проводим дорогую нашу стахановку банкетом. - И взглянул на Марьяну и сказал что-то тихо - только для нее...

Было, было, было

Счастье недалечко,

Да зашло, как месяц,

Утекло, как речка!

Банкет, тосты, опять гармонь. Молодежь перестает есть-пить, отодвигает стулья, снова устремляется в зал - танцевать. И опять возвращается к столу, и опять тосты, песни, смех...

Коростелев ушел с Марьяной перед рассветом. Проводив Марьяну, пошел домой и стал будить мать:

- Мама! Вы спите, мама?

Она спала не на полатях, а по-летнему, на сеновале. Сеновал был устроен под крышей дома, из сеней вела к нему приставная лестница. Коростелев стоял внизу около лестницы и оттуда окликал тихонько.

- Ну, не сплю, - отозвалась она наконец. - Что тебе?

- Нет, так, ничего, - сказал он. - Я вам только хотел сказать, что Иконников на ней не женится. Я на ней женюсь. Спите дальше, мама. Не сердитесь, что разбудил.