Собрание сочинений (Том 3)

Иконников - рослый блондин с крупными правильными чертами лица, причесан на пробор, чисто побрит. У него очень белые ресницы: белые, длинные и мохнатые, что-то раздражающее в них, - и руки белые, мертвецкие. Выражение у него строгое, неподкупное. Он ест сардельку, держа ее торчком и глядя перед собой холодными глазами.

- Приятного аппетита, - удрученно говорит Коростелев и идет в бухгалтерию к Лукьянычу. С Лукьянычем хоть и приходится ругаться, но зато это человек страстный, ему до всего есть дело.

Главных страстей у Лукьяныча две: годовой отчет и челн.

Во время составления годового отчета он просиживает в конторе ночи напролет, худеет, чернеет, лицо его выражает азарт, восторг и муку.

Летом он все свободное время плавает по речке на собственном челне, сделанном собственными руками.

- Это мой санаторий, - говорит он, - моя физкультура и отдохновение для нервной системы.

Работает он в совхозе пятнадцать лет; прошлой осенью справляли юбилей.

Сейчас в бухгалтерии заканчивают квартальный отчет. Яростно, вперебой щелкают счеты. Трещит арифмометр. Бороденка Лукьяныча и седые его волосы сбились на сторону, словно их относит ветром.

- Ну, Лукьяныч, все хорошо! - говорит Коростелев.

Лукьяныч мельком взглядывает на него и продолжает щелкать костяшками.

- Одну минутку, - говорит он. - Нет, не уходите! Присядьте на минутку, тут аварийный момент. Все хорошо? Ну, ну. Расскажите. Марья Васильевна, что там у вас слышно?

- Не могу найти, Павел Лукьяныч, - плачущим голосом отвечает помбухгалтера.

- Так! - с удовольствием говорит Лукьяныч, не отрываясь от своего занятия. - Все хорошо, говорите? - Он то перебрасывает костяшки (как-то особенно лихо и щеголевато, средним и безымянным пальцами правой руки), то записывает итог, то откидывается на спинку стула и задумчиво смотрит на часы. Вдруг бросается на них и снова принимается щелкать, нащелкал сотни тысяч, перебрался за полмиллиона - костяшки так и летают по проволочкам, вскидывает руку над счетами, как пианист над клавишами, и восклицает:

- Прошу убедиться! Вот они где, три копейки!

- Где, Павел Лукьяныч? - взволнованно спрашивает помбухгалтера и, бросив свой арифмометр, подбегает к Лукьянычу.

- Вот! - Лукьяныч вынимает из-за уха карандаш и указывает какую-то цифру в табличке.

- Вы подумайте! - говорит помбухгалтера и набожно уносит табличку к себе на стол.

- Только прошу вас, - говорит Лукьяныч Коростелеву, - рассказывайте по порядку, чтоб была полная ясность картины.

- В общем, Лукьяныч, - раскошеливайтесь.

И Коростелев рассказывает подробно, умалчивает только о нагоняе, полученном от Горельченко.

- Понимаете - подавай им кирпич, и только! Меня оторопь взяла: ну, думаю!.. И вдруг является союзник - колхоз Чкалова - с конкретной помощью.

- И вы сразу согласились! - говорит Лукьяныч.

- Почему же не согласиться?

- Я вас когда-нибудь научу жить? - спрашивает Лукьяныч.

- Нет, - говорит Коростелев. - Не научите.

- Напрасно, Дмитрий Корнеевич. Если бы я вас под неприятность подводил, а ведь это все легально и лояльно и в самых скромных размерах. Я сам не одобряю, если человек разжигает в себе большой аппетит: не при капитализме, слава богу, живем, ихние нравы нам не по климату - мы понемножку, в пределах законности!

- Вот честное слово, - говорит Коростелев, беря пресс-папье, - сейчас запущу.

- Ну что вы наделали, Дмитрий Корнеевич? Зачем согласились на предложение чкаловцев? Поручили бы мне... Их бы поманежить хорошенько, а потом предъявить меморандум: рабочая сила - силой, а кроме того, будьте любезны для наших служащих свининки, меда, то, се... У них меду - залейся, они же богачи, Дмитрий Корнеевич, миллионеры, а вы с ними церемонитесь!

- Слушайте, Лукьяныч, - говорит Коростелев, - если я узнаю, что вы что-нибудь вымогаете...

Он умолкает, не договорив: девушка-счетовод за соседним столом навострила ушки, помбухгалтера перестала крутить ручку арифмометра, прислушиваются к разговору... Не надо конфузить старика. При всех пережитках капитализма в сознании, Лукьяныч - великий специалист.

Поздно вечером Коростелев вернулся домой. Еще издали увидел - все три окошка ярко освещены. Обыкновенно в это время мать и бабка уже спали, умаявшись за день.

Коростелев мог бы жить в совхозе, но по холостяцкому своему положению предпочитал пока оставаться у матери на обжитом месте, где все подано-принято, не нужно думать о стирке, топке, стакане чая и прочей такой ерунде...

Бабка встретила Коростелева в сенях.

- В честь чего это у нас такая иллюминация? - спросил Коростелев.

- Гость тебя дожидается. Часа три уже сидит, байки рассказывает.

- Какой гость?

- Приезжий. Фамилию не разобрала.

Гость, услышав разговор, вышел в сени со словами:

- Дмитрий Корнеевич? Очень рад, будем знакомы: Гречка Иван Николаевич.

- Очень рад, - сказал и Коростелев, впотьмах пожимая гостю руку.

Вошли в горницу, на свет, и Коростелев был поражен великолепием гостя: на груди его сияли и переливались десятка два орденов и медалей. Левая щека была прорезана наискось глубоким шрамом, у левого уха не было мочки. Лет гостю было на вид не более двадцати пяти.