Собрание сочинений. Том 5

Как во стольной Москве белокаменной
вор по улице бежит с булкой маковой.
Не страшит его сегодня самосуд.
Не до булок…
                      Стеньку Разина везут!
Царь бутылочку мальвазии выдаивает,
перед зеркалом свейским
                                        прыщ выдавливает,
примеряет новый перстень-изумруд —
и на площадь…
                        Стеньку Разина везут!
Как за бочкой бокастой
                                      бочоночек,
за боярыней катит боярчоночек.
Леденец зубенки весело грызут.
Нынче праздник!
                            Стеньку Разина везут!
Прет купец,
                    треща с гороха.
Мчатся вскачь два скомороха.
Семенит ярыжка-плут…
Стеньку Разина везут!
В струпьях все,
                         едва живые
старцы с вервием на вые,
что-то шамкая,
                         ползут…
Стеньку Разина везут!
И срамные девки тоже,
под хмельком вскочив с рогожи,
огурцом намазав рожи,
шпарят рысью —
                            в ляжках зуд…
Стеньку Разина везут!
И под визг стрелецких жен,
под плевки со всех сторон
на расхристанной телеге
плыл
        в рубахе белой
                                он.
Он молчал,
                   не утирался,
весь оплеванный толпой,
только горько усмехался,
усмехался над собой:
«Стенька, Стенька,
                               ты как ветка,
потерявшая листву.
Как в Москву хотел ты въехать!
Вот и въехал ты в Москву…
Ладно,
          плюйте,
                       плюйте,
                                   плюйте —
все же радость задарма.

Вы всегда плюете,

                             люди,
в тех,
        кто хочет вам добра.
А добра мне так хотелось
на персидских берегах
и тогда,
            когда летелось
вдоль по Волге на стругах!
Что я ведал?
                    Чьи-то очи,
саблю,
          парус
                   да седло…
Я был в грамоте не очень…
Может, это подвело?
Дьяк мне бил с оттяжкой в зубы,
приговаривал,
                       ретив:
«Супротив народа вздумал!
Будешь знать, как супротив!»
Я держался,
                    глаз не прятал.
Кровью харкал я в ответ:
«Супротив боярства —
                                     правда.
Супротив народа —
                                нет».
От себя не отрекаюсь,
выбрав сам себе удел.
Перед вами,
                    люди, каюсь,
но не в том,
                  что дьяк хотел.
Голова моя повинна.
Вижу,
         сам себя казня:
я был против —
                          половинно,
надо было —
                     до конца.
Нет,
      не тем я, люди, грешен,
что бояр на башнях вешал.
Грешен я в глазах моих
тем, что мало вешал их.
Грешен тем,
                  что в мире злобства
был я добрый остолоп.
Грешен тем,
                  что, враг холопства,
сам я малость был холоп.
Грешен тем,
                  что драться думал
за хорошего царя.
Нет царей хороших,
                                дурень…
Стенька,
             гибнешь ты зазря!»
Над Москвой колокола гудут.
К месту Лобному Стеньку ведут.
Перед Стенькой,
                           на ветру полоща,
бьется кожаный передник палача,
а в руках у палача
                             над толпой
голубой топор,
                        как Волга, голубой.
И плывут, серебрясь,
                                  по топору
струги,
           струги,
                       будто чайки поутру…
И сквозь рыла,
                        ряшки,
                                   хари
целовальников,
                         менял,
словно блики среди хмари,
Стенька
             ЛИЦA
                         увидал.
Были в ЛИЦАХ даль и высь,
а в глазах,
                угрюмо-вольных,
словно в малых тайных Волгах,
струги Стенькины неслись.
Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
                      колесе,
если рано или поздно
прорастают
                   ЛИЦА
                             грозно
у безликих на лице…
И спокойно
                  (не зазря он, видно, жил)
Стенька голову на плаху положил,
подбородок в край изрубленный упер
и затылком приказал:
                                   «Давай, топор…»
Покатилась голова,
                               в крови горя,
прохрипела голова:
                               «Не зазря…»
И уже по топору не струги —
струйки,
             струйки…
Что, народ стоишь, не празднуя?
Шапки в небо – и пляши!
Но застыла площадь Красная,
чуть колыша бердыши.
Стихли даже скоморохи.
Среди мертвой тишины
перескакивали блохи
с армяков
               на шушуны.
Площадь что-то поняла,
площадь шапки сняла,
и ударили три раза,
клокоча,
             колокола.
А от крови и чуба тяжела,
голова еще ворочалась,
                                     жила.
С места Лобного подмоклого
туда,
       где голытьба,
взгляды
             письмами подметными
швыряла голова…
Суетясь,
             дрожащий попик подлетел,
веки Стенькины закрыть он хотел.
Но, напружившись,
                               по-зверьи страшны,
оттолкнули его руку зрачки.
На царе
            от этих чертовых глаз
зябко
        шапка Мономаха затряслась,
и, жестоко,
                 не скрывая торжества,
над царем
               захохотала
                                 голова!..
БРАТСКАЯ ГЭС ПРОДОЛЖАЕТ:
Пирамида,
                тебя расцарапало?
Ты очнись —
                    все это вдали,
а в подъятом ковше экскаватора
лишь горстища русской земли.
Но рокочет,
                  неистребимое,
среди царства тайги и зверья
повторяемое турбинами
эхо стенькиного «Не зазря…»
Катерами швыряясь и лодками,
волны валятся,
                         волоча
и рябую улыбку Болотникова,
и цыганский оскал Пугача.
Я всю душу России вытащу,
я всажу в столетия бур.
Я из прошлого светом выхвачу
запурженный Петербург.