Собрание сочинений. Том 5

То не клюквой хрустят
                                     мишки-лакомки
не бобры свистят,
                            встав на лапочки,
не сычи кричат, будто при смерти, —
возле Братской ГЭС
                                 бродят призраки.
Что угрюм, воевода острожный?
Али мало ты высек людей?
Али мало с твоею-то рожей
перепортил тунгусок,
                                   злодей?!
Здесь, на ГЭС, увидав инородца,
ты не можешь все это постичь.
Твое хапало
                   к плетке рвется,
да истлела она,
                        старый хрыч!
Эй, купцы,
                 вы чего разошлись?
Что стучите костями от злости?
Ну зачем вы жирели всю жизнь?
Все равно
               в результате – кости…
Господин жандарм,
                               господин жандарм,
как вам хочется
                          кузькину мать
показать вольнодумцам
                                      и прочим жидам,
да трудненько теперь показать!
Протопоп Аввакум, ты устал от желез.
Холодна власяница туманов.
Ты о чем размышляешь у Братской ГЭС
среди тихих,
                    как дети,
                                   шаманов?
Эй, старатель с киркой одержимой,
с деревянным замшелым лотком,
мы нашли самородную жилу
или просто долбим на пустом?
О, петербургские предтечи,
в перстах подъемля те же свечи,
ответьте правнукам своим —
из вашей искры возгорелось
такое пламя, как хотелось
его увидеть вам самим?
«Динь-бом… Динь-бом…» —
                                             слышен звон кандальный.
«Динь-бом… Динь-бом…»
                                        Путь сибирский дальний.
«Динь-бом… Динь-бом…» —
                                            слышно там и тут.
Нашего товарища на каторгу ведут.
Вы ответьте, кандалы,
                                    так ли мы живем,
с правдой или же с неправдой
                                                черный хлеб жуем?
Вы ответьте из ночи,
партизаны, избачи:
гибли вы за нас,
                          таких,
или —
         за других?!
Слышу,
            в черном кедраче
кто-то рядом дышит.
Слышу руку на плече…
Вздрогнул я:
                     Радищев!
«Давным-давно на месте Братской ГЭС
я проплывал на утлой оморочке
с оскоминой от стражи и морошки,
но с верою в светильниках очей.
Когда во мрак все погрузил заход,
я размышлял в преддверии восхода
о скрытой силе нашего народа,
подобной скрытой силе этих вод.
Но, озирая дремлющую ширь,
не мыслил я,
                     чтоб вы преобразили
тюрьмой России бывшую Сибирь
в источник света будущей России.
Торжественно свидетельствуют мне
о вашей силе многие деянья,
но пусть лелеет сила в глубине
обязанность святую состраданья.
А состраданье высшее – борьба…
Я мог слагать в изящном штиле песни
про серафимов, про ланиты, перси
и превратиться в сытого раба.
Но чьи-то слезы,
                           чьих-то кляч мослы
мне истерзали душу, словно пытка,
когда моя усталая кибитка
тряслась от Петербурга до Москвы.
Желая видеть родину другой,
без всякой злобы я писал с натуры,
но, корчась,
                   тело истины нагой
хрустело в лапах ласковых цензуры.
Понять не позволяла узость лбов,
что брезжила сквозь мглистые страницы,
чиста,
         как отсвет будущей денницы,
измученная к родине любовь.
И запретили…
                       Царственно кратка,
любя свободу, но без постоянства,
на книге августейшая рука
запечатлела твердо: «Пашквилянство».
Но чувствовал я в этой книге силу
и знал:
          ей суждено себя спасти,
прорваться, продолбиться, прорасти…
Я с чистою душой поехал в ссылку
и написал, как помнится, в пути:
«Я тот же, что и был,
                                  и буду весь мой век —
не скот, не дерево, не раб,
                                        но человек».
Исчез Радищев…
                           Глядя ему вслед,
у Братской ГЭС
                          всепоглощенно,
                                                   тайно
о многом думал я,
                             и не случайно
припомнил я,
                      как написал поэт:
«Авроры» залп.
                         Встают с дрекольем села…
Но это началось
                          в минуту ту,
когда Радищев
                        рукавом камзола
отер слезу,
                 увидев сироту…»[9]
И думал я, оцепенело тих:
достойны ли мы призраков таких?
Какие мы?
                 И каждый ли из нас
сумеет повторить в свой трудный час:
«Я тот же, что и был,
                                  и буду весь мой век —
не скот,
           не дерево,
                           не раб,
                                     но человек…»