Собрание сочинений. Том 5

«Бабья кровь от века рабья…» —
говорил снохач Зыбнов,
желтым ногтем выкорябывая
мясо из зубов.

И в избе хозяйской сохла,

как полынный стебелек,
без отца и мамки Сонька,
чуть повыше, чем сапог.

И ждала расправы скорой,

где-то сунута в муку,
та нагайка, свист которой
помнят Питер и Баку.

Год за годом шли. Сменялись

лед, вода, вода и лед.
Соньке стукнуло семнадцать
под гуденье непогод.

Засугробили метели

приуральские края,
но в крови батрацкой пели
пугачевские кровя.

И, платком лицо закутав,

вся в снегу, белым-бела,
Сонька вышла в ночь за хутор,
и пошла она, пошла.

В той степи обледенелой

в свисте сабель и свинца
подкосило пулей «белой»
ее «красного» отца.

И к горе, горе Магнитной,

хоть идти невмоготу,
Сонька шла с одной молитвой
разыскать могилу ту.

Но у самой у Магнитки

Сонька встала, замерла:
ни могилы, ни могилки
а лопатам нет числа.

Прут машины озверенно,

тачек стук и звяк лопат,
и замерзлые знамена
красным льдом своим гремят.

И хотя земля чугунна —

тыщи сонек землю бьют,
тыщи сонек про Коммуну
песню звонкую поют.

Сонька ткнула грунт несмело,

но за свой батрацкий срок
что-ничто – копать умела:
черенок есть черенок.

И щербатая Тамарка

ей сказала прямо в лоб:
«Выше голову, товарка,
ты же – красный землекоп!»

И на Сонькину лопату

загляделся, покорен,
первый здешний экскаватор —
иностранец «Марион».

Ватник латан-перелатан

и лоснится, как супонь,
но не лапан-перелапан —
ты попробуй Соньку тронь!

Не смушало в той эпохе

Соньку, гордую собой,
то, что драные опорки
на ногах ее зимой.

И носила летом гордо

две галоши прехудых
фирмы «Красный треугольник»,
их бечевкой прихватив.

Лишь во сне ее укромном

плыли где-то там вдали
сапоги, сверкая хромом,
словно чудо-корабли.

Комсомола член и МОПРа…

Почему же у нее
под глазами часто мокро?
Немарксистское нытье!..

Петька, чертовый бетонщик

в разбуденовке своей,
ты с товарищем потоньше…
Удели вниманье ей!

…С окон сыплется замазка

на коттеджах инспецов.
Под горой Магнитной пляска,
да такая, что Аляска
где-то вскинула от хряска
к небу мордочки песцов.

Пляшут парни на бетоне,

пляшут пять чубов хмельных.
Пляшут парни наподобье
виноделов чумовых.

Пляшут звездные, лихие

разбуденовки парней
пляску детства индустрии,
пляску юности своей.

Ноги стонут, ноги тонут,

но гремит, бросая в дрожь,
над трясиною бетона
перекопское «Даешь!»

А при бусах и сережках,

позабыв про Перекоп,
ходит в хромовых сапожках
Сонька – красный землекоп.

Сонька год почти копила

свои кровные рубли
и – неясно где – купила
эти чудо-корабли.

Только зря ты, Сонька, ходишь,

замышляя воровство,
зря украсть у пляски хочешь,
Сонька, Петьку своего.

Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка,

не боись, иди сюда!
На твоих ресницах, Сонька,
буржуазная вода.

Петька твой ногами пашет,

пляшет носом и вихром,
он рукою тебе машет —
позабудь про этот хром!

И, веселая, живая,

так чертовски молода,
светит, Соньку зазывая,
с разбуденовки звезда.

Еще малость плачет Сонька,

но звездою тянет он,
и уже мыском тихонько
Сонька трогает бетон.

Соньку чуть вперед шатнуло.

Сонькин дух, как видно, слаб.
Сапоги едва шагнули,
и бетон их сразу – цап!

Сонька руку выгибает,

а в глазах – круги, круги…
Пляшет Сонька… Погибают,
погибают сапоги!

И летит, чистейше брызнув,

с щек горящих – не беда! —
на бетон социализма
буржуазная вода.