Собрание сочинений. Том 5

Ярмарка!
              В Симбирске ярмарка!
Почище Гамбурга!
                             Держи карман!
Шарманки шамкают,
                                  а шали шаркают,
и глотки гаркают:
                             «К нам,
                                        к нам!»
В руках приказчиков
                                  под сказки-присказки
воздушны соболи,
                             парча тяжка,
а глаз у пристава
                            косится пристально
и на «селедочке»[7]

—                                перчаточка.

Но та перчаточка

                            в момент с улыбочкой
взлетает рыбочкой
                              под козырек,
когда в пролеточке
                              с какой-то цыпочкой,
икая,
        катит
                 икорный бог.
И богу нравится,
                            как расступаются
платки,
            треухи
                       и картузы,
и, намалеваны
                       икрою паюсной,
под носом дамочки
                               блестят усы.
А зазывалы
                   рокочут басом.
Торгуют юфтью,
                           шевром,
                                       атласом,
прокисшим квасом,
                                пречистым Спасом,
протухшим мясом
                              и Салиасом[8].

И, продав свою картошку

да хвативши первача,
баба ходит под гармошку,
еле ноги волоча.

И поет она,

                   предерзостная,
все захмелевая,
шаль за кончики придерживая,
будто молодая:

«Я была у Оки,

ела я-бо-ло-ки,
с виду золоченые —
в слезыньках моченые.

Я почапала на Каму.

Я в котле сварила кашу.
Каша с Камою горька.
Кама – слезная река.

Я поехала на Яик,

села с миленьким на ялик.
По верхам и по низам —
все мы плыли по слезам.

Я пошла на тихий Дон.

Я купила себе дом.
Чем для бабы не уют?
А сквозь крышу слезы льют…»

Баба крутит головой,

все в глазах качается.
Хочет быть молодой,
а не получается.

И гармошка то зальется,

то вопьется,
                    как репей…
Пей, Россия,
                     ежли пьется,
только душу не пропей!..

Ярмарка!

              В Симбирске ярмарка!
Гуляй,
          кому гуляется!
А баба пьяная
в грязи валяется.

В тумане плавая,

царь похваляется…
А баба пьяная
в грязи валяется.

Корпя над планами,

министры маются…
А баба пьяная
в грязи валяется.

Кому-то памятник

подготовляется…
А баба пьяная
в грязи валяется.

И мещаночки,

                       ресницы приспустив,
мимо,
         мимо:
                  «Просто ужас!
                                         Просто стыд!»
И лабазник стороною,
мимо,
         а из бороды:
«Вот лежит…
                      А кто виною?
Все студенты
                      да жиды…»
И философ-горемыка
ниже шляпу на лоб
и, страдая гордо, —
                               мимо:
«Грязь —
              твоя судьба, народ!»
Значит, жизнь такая подлая —
лежи
        и в грязь встывай?!
Но кто-то бабу под локоть
и тихо ей:
               «Вставай…»
Ярмарка!
              В Симбирске ярмарка!
Качели в сини,
                        и визг,
                                  и свист,
и, как гусыни,
                       купчихи яростно:
«Мальчишка с бабою…
                                     Гимназист!»
Он ее бережно ведет за локоть,
он и не думает, что на виду.
«Храни Христос тебя,
                                   яснолобый,
а я уж как-нибудь сама дойду…»
И он уходит,
                    идет вдоль барок
над вешней Волгой,
                                и, вслед грустя,
его тихонечко крестит баба,
как бы крестила свое дитя.
Он долго бродит…
                             Вокруг все пасмурней…
Охранка – белкою в колесе.
Но как ей вынюхать,
                                 кто опаснейший,
когда опасны в России все!
Охранка, бедная,
                            послушай, милая:
всегда опасней, пожалуй, тот,
кто остановится,
                           кто просто мимо
чужой растоптанности
                                     не пройдет.
А Волга мечется,
                           хрипя,
                                     постанывая.
Березки светятся
                            над ней во мгле,
как свечки робкие,
                              землей поставленные,
за настрадавшихся на земле.
Ярмарка!
              В России ярмарка!
Торгуют совестью,
                              стыдом,
                                          людьми,
суют стекляшки, как будто яхонты,
и зазывают
                  на все лады.
Тебя, Россия,
                      вконец растрачивали
и околпачивали в кабаках,
но те, кто врали и одурачивали,
еще останутся в дураках!
Тебя, Россия,
                      вконец опутывали,
но не для рабства ты родилась.
Россию Разина,
                         Россию Пушкина,
Россию Герцена
                          не втопчут в грязь!
Нет,
      ты, Россия,
                        не баба пьяная!
Тебе страдальная дана судьба,
и если даже ты стонешь,
                                       падая,
то поднимаешь сама себя!
Ярмарка!
              В России ярмарка!
В России рай,
                       а слез – по край,
но будет мальчик —
                                он снова явится —
и скажет праведное:
                                 «Вставай…»
ГЛЯДИТ ПИРАМИДА
как тяжко, огромно,
сопя,
        разворачивается «Аврора»,
как прут на Зимний орущие тысячи…
Глядит пирамида
                            все так же скептически…
«Я вижу —
                 мерцают в струенье дождя
штыки – с холодной непримиримостью,
но справедливость,
                               к власти придя,
становится несправедливостью.
Людей существо – оно таково…
Кто-то из древних молвил:
чтобы понять человека,
                                      его
надо представить мертвым.
Тут возразить нельзя ничего.
Согласна,
                хотя отчасти.
Чтобы понять человека,
                                      его
надо представить у власти».