Собрание сочинений. Том 5

Когда меня спросил пурист из ПУРа[12]

:«Куда на сборы нам отправить вас?» —
ему ответил я притворно-хмуро:
«Куда угодно, но не на Кавказ…»

И с идеологических высот,

я брошен был в Тбилиси, не терзаясь,
как будто бы в капусту хитрый заяц —
мне с детства с наказаньями везет!

Я принимал их лишь полуповинно,

тех, кто меня наказывал, дразня.
Моих стихов, наверно, половину
писали наказанья за меня!

В Париже пишут, будто на Кавказ

был сослан я, как Лермонтов, как Пушкин,
а я в стране грузин, красиво пьющих,
пил хванчкару, как мой солдатский квас.

Я полюбил поющих труб металл,

и чистоту оружия и коек,
и даже дисциплину, против коей
предубежденьем некогда блистал.

Я полюбил солдат. Не без стыда

я думал, что писал о них нечасто,
и полюбил высокое начальство,
чего не мог представить никогда.

Поэзия и армия равны

по ощущенью долга и устава —
ведь на границах совести страны
поэзия всегда погранзастава.

Мне, право, подозрителен тот фрукт,

который, заявляя, что он воин,
из формулы «поэт-солдат» усвоил
не честь солдата – фридриховский фрунт.

Но так же мне сомнителен поэт,

когда он весь разболтан и расхристан
и ни армейской выправки в нем нет,
ни мужества армейского, ни риска…

Ко мне подходят с грохотом слова,

как будто эшелоны новобранцев.
В них надо хорошенько разобраться,
до самой глубины к ним подобраться
и преподать основы мастерства.

Но часто, вроде опытный солдат,

себя я ощущаю неумелым,
когда в строю разбродном, онемелом
слова с узлами штатскими стоят.

Как важно, чтобы в миг той немоты

за сильного тебя хоть кто-то принял,
от широты своей душевной придал
тебе значенье большее, чем ты.

Полковник мне значенье придавал.

Совсем смущенно он сказал: «Имею,
Евгений Александрович, идею —
на Пушкинский подняться перевал».

…Была зарей навьючена Кура.

Хинкальные – клубились, бились листья,
и церкви плыли в мареве, когда
мы выехали утром из Тбилиси.

Пошли деревни. Любопытство, страх

в глазенках несмышленышей чернели.
Блестя, сосульки Грузии – чурчхелы
на ниточках висели во дворах.

Пузатые кувшины по бокам

просили их похлопать – ну хоть разик! —
но, вежливо сигналя ишакам,
упрямей ишака трусил наш «газик».

А солнце все вздымалось в синеву,

а Грузия лилась, не прерывалась,
и, как трава вливается в траву
и как строфа вливается в строфу,
в Армению она переливалась.

Все стало строже – и на цвет и вес.

Мы поднимались к небу по спирали,
и, словно четки белые, – овец
кривые пальцы скал перебирали.

И облака, покойны и тихи,

взирая на долинный мир высотно,
сидели на снегу, как пастухи,
и, как лаваш, разламывали солнце.

Полковник будто тайну поверял,

скрывая под мундиром школьный трепет,
о том, как гений гения здесь встретил,
как страшно побратал их перевал.

…Арба навстречу Пушкину ползла,

и он, привстав с черкесского седла,
«Что вы везете?» – крикнул в грохот ветра;
и кто-то там ответил – не со зла, —
а чтобы быть короче: «Грибоеда…»

Полковник, вероятно, был чудак,

но только в чудаках есть божья искра.
Про перевал шепнул полковник так,
как будто бы про Пушкина: «Он близко…»

И «газик» наш, рванувшись, перегнал

с погибшим Грибоедовым повозку
и вдруг, хрипя, забуксовал по воздуху —
и Пушкинский открылся перевал…

Теперь все оправданья не спасут!

Да и не надо! От игры в поэтов
жизнь привела туда, где Грибоедов,
туда, где Пушкин, – привела на суд.

И я, такого жалкого, внизу

себя увидел… Дотянусь я разве?
Как я сюда дойду и доползу
с прилипшей к башмакам низинной грязью?

Не то что глотка – а глаза рычат,

когда порой от грязи спасу нету.
Так что ж – как новый Чацкий закричать
на модный лад: «Ракету мне! Ракету!»

Но, даже и ракетой вознесен,

несущийся быстрей, чем скорость звука,
увижу я, как будто страшный сон,
молчалиных тихоньствующих сонм
и многоликость рожи Скалозуба.

Но где-то там, поземицей обвит,

среди видений – дай-то бог, поклепных! —
на перевале Пушкинском стоит
и все-таки надеется полковник.

Надеются мильоны добрых глаз,

надеются крестьянок встречных ведра,
и каждою своею каплей – Волга,
и каждым своим камешком – Кавказ,

и женщина, оставшаяся за

негаданным изгибом поворота,
откуда светят даже не глаза,
а всполохом всплывает поволока.

Почти кричу: «О, не надейтесь вы!» —

и страшно самому от крика этого.
Полковник, друг, – не Пушкин я, увы!
Кого везут? Да нет, не Грибоедова.

Я слаб. Я мал. Я, правда, не злодей,

не Бенкендорф, не подленький Фаддей,
но это ль утешенье в полной мере?
Конечно, утешают параллели,
что даже и великие болели
болезнями всех маленьких людей.

Был Пушкин до смешного уязвлен

негромким чином, громким вздором света.
И сколько раз поскальзывался он
на хитром льду дворцового паркета!

А Грибоедов! Сколько отняла

у нас тщета посольского подворья!
Тебе, создатель «Горя от ума»,
ум дипломата жизнь дала от горя.

Пора уже давно сказать, ей-ей,

потомкам, правду чистую поведав,
о «роли положительной» царей,
опалой своевременной своей
из царедворцев делавших поэтов.

И гений тоже слабый человек.

И гению альков лукаво снится,
а не одни вода и черный хлеб
и роковая ласка власяницы.

И он подвержен страху пропастей,

подвержен жажде нежности властей,
подвержен тяге с быдлом быть в комплоте,
подвержен поножовщине страстей
в неосвещенных закоулках плоти.

И гений чертит множество кругов,

бессмысленных кругов среди сыр-бора,
но из угрюмых глыб своих грехов,
сдирая ногти, создает соборы!

А если горы грудью он прорвал

и впереди пространство слишком гладко,
то сам перед собою для порядка
из этих глыб он ставит перевал!

Пардон, пушкиновед и чеховед,

не верю в подопечных ваших святость.
Да, гений тоже слабый человек,
но поднятый собой – не чудом – вверх,
переваливший собственную слабость.

И надо не сдаваться перед ленью,

самих себя ломать без полумер,
и у своих предтеч в преодоленье —
не в слабостях – искать себе пример.

Среди хулы или среди хвалы

еще не раз мы, видимо, постигнем,
что перевалы наши – лишь холмы
в сравнении с тем пушкинским – пустынным.

Мы падаем, срываемся, скользим,

а перевал нас дразнит гордой гранью.
Как тянет из бензинности низин
к его высокогорному дыханью!

И вы надейтесь, как полковник тот.

Нужна надежда не для развлеченья,
а чтобы стать достойными значенья,
которое нам кто-то придает.

Чтоб нас не утешали параллели,

когда толкают слабости в провал,
чтоб мы смогли, взошли, преодолели —
и Пушкинский открылся перевал.

1965