Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории.

Станевич лежит на границе Черногории и Боко-ди-Катаро; он гордится тем, что выдержал несколько приступов французских войск, в годину их побед и властвования повсюду, и не был взят; но в Станевиче был тогда преставившийся владыка Петр, а на Адриатическом море его знаменитый друг и совоитель Сенявин, всегда готовый к нему на помощь!.. Владыке наскучило, наконец, его вечное осадное положение, и он перенес свою резиденцию и митрополию в Цетин. Потом настало время мира, радостное для всех, но тяжкое для черногорцев по своим последствиям: оставляем грустное воспоминание о нем!

Мы постучали в калитку: ответа не было; в монастыре было темно и тихо, как в могиле. Бокéзец мой, от которого не скрылась нора в окрестном краю, подошел к одному из множества окон и тихо произнес: «Дьяче, русский!» Вслед затем калитка отперлась до половины, и монах робко просил нас войти в монастырскую обитель. Калитка вновь заперлась, и мы остались в темноте.

Полная луна гляделась в окно и освещала лабиринт комнат, с их узкими переходами, лесенками наверх и вниз, пристройками, перегородками, тайниками, как в наших древних монастырях. Везде отдавалось сыростью давнего запустения и видимым разрушением. Половицы, в некоторых местах, провалились, и сквозь щели виднелись подвалы, где луна, играя и скользя, открывала страшное их назначение. Таинственный путеводитель стоял против меня и с умилением глядел мне в глаза: это был старик, почтенного вида, с открытым, лоснящимся челом; на лице его время, война и бедствия наложили много морщин и рубцов, а на бороде убелили волосы; несмотря, однако, на лета, он был строен и крепок; черные глаза сверкали в нем тем огнем, который так ярок в глазах южных славян и обличает их мужественную душу и кипящие страсти. У порога стояли двое черногорцев, беспечно облокотившись на свои длинные ружья.

– Ах, мой сердечный, родной мой! Чем же угощу тебя, – говорил старик, прижимая свою руку к сердцу. – В такую годину ты пришел, что я и огня не смею подать; принимаю тебя, словно не друга: а кто ближе моей душе!

Я успокоил старика, сказав, что зашел к нему только на четверть часа, несколько отдохнуть, оставить у него обоих черногорцев и взять его проводником до Будвы, и что все мы будем довольны хлебом и водой, в чем он нам верно не откажет.

Кажется, я не сказал еще, кто был наш путеводитель, старик, с которым я вел беседу? Этот единственный жилец и страж оставленного монастыря был долго, долго диаконом при усопшем владыке, участвовал в его славных походах и при совершении торжественной литургии, разделял его минуты славы и годы труда и горя… Он сохранил звание диакона и теперь, и, казалось, жил более прошедшим чем будущим: настоящего для него не существовало; из былого же он забыл только одно, именно, что родился бокезцем: его имя – Иван Зейц. Между тем, как мой слуга суетился и хлопотал в кухне, диакон, с короткостью друга, взял меня под руку и с доверенностью старца, – старец – дитя, поверял мне свою душу: не раз замечал я, как рука его трепетала у моего сердца.

«В то время, – говорил он, – когда жизнь владыки была запродана его врагами с придачею почестей, когда тайные наемщики сторожили его повсюду с ножом и ядом, митрополит удалился в эти две комнаты. Угловая, в которую, как видишь, нет другого хода, как только через эту комнату, служила кухней, а эта – опочивальней и кабинетом; под его надзором готовили здесь скудную трапезу. На этой самой кровати опочивал он, а здесь, у порога, спал я, и не раз, среди ночи, был пробуждаем недобрыми людьми или фальшивой тревогой. – Но пойдем далее: там воспоминания будут ближе твоему сердцу. Эти комнаты занимал бригадир Сеньковский, лицо, доверенное Государя Императора, добрый советник владыки в смутное время нашей войны с французами!.. Царство ему небесное! Был он человек добрый и предприимчивый. Святопочивший не раз поверял ему сердце в минуты откровения и не каялся в том. Здесь жил сынишка Сеньковского, а рядом с ним племянник владыки, Григорий Савич: он был тогда ребенком».