Собрание сочинений. Том 5. Черногория и славянские земли. Четыре месяца в Черногории.

Не прошло несколько времени, как на вершинах гор, отделяющих Морачу от Калашина, явился новый паша с 7.000 войска, чтобы отомстить поражение Дели-паши: о покорении уже не было слова. Морачане собрались; уже они разбили небольшой отряд калашинцев, дерзнувших заглянуть в их горы, как чересчур осторожный паша оставил место своего укрепленного лагеря и удалился со всем войском внутрь Боснии.

С тех пор свобода и независимость морачан упрочилась; правда, и теперь они ведут беспрерывную войну с турками, но это, большею частью, с отдельными соседственными племенами, а не с так называемым царским войском. В силу этих войн, морачане перешли из отражающих в нападающие; далеко оттеснили от себя турок и сделались ужасом соседей.

Монастырь показался перед нами внезапно и нежданно, когда мы были уже в нескольких шагах от него. На утесистом берегу Морачи возвышалась церковь, древняя, славянской архитектуры, предмет благоговейного удивления всей Черногории, предмет ужаса врагов креста, место чудес и славы Господней, единственный остаток от града Стефана, короля сербского, который он соорудил, в котором жил и помер. Непостижимо: два-три обсеченных камня, – вот все что осталось от великолепного дворца, от всего города, 600 лет тому построенного, а Диоклея стоит как полуживая! – Месть турок разразилась вполне и в несколько приемов над морачским монастырем; всякий раз своего разрушительного набега, они силились срыть церковь, и всякий раз, объятые ужасом, гонимые незримою силою, удалялись; так, покинутая всеми святыня, как бы в укор христианам, спасала сама себя. – Предание ознаменовало легендою один утес, почти отвесный и высокий, откуда вовремя оно, пораженные чудом, один за одним низверглись 10.000 турок и нашли верную смерть в быстринах Морачи. Утес этот называется «святым».

Переники мои сделали залп ружей, и вскоре из монастырских стен приветствовали нас также; вслед за тем раздался залп в стороне: это всех смутило, и мы уже начали высматривать позицию для обороны или нападения, как ответные выстрелы из монастыря успокоили нас: значило – свои и кто-нибудь из почетных! У самых монастырских ворот, мы встретились с человеком, покрытым кровью и потом, с отрубленной человеческою головою у седла. Одна борода отличала его от других черногорцев. Он лихо соскочил с коня (в Мораче можно встретить лошадь), радушно приветствовал нас, и, радуясь искренно нежданным гостям, приглашал нас в монастырь… это был отец Игумен.

После обычных лобзаний и речей, я спросил вновь прибывшего, откуда он возвращается? «С битвы», – отвечал он мимоходом, приглашая меня в келью и переставляя в ней стулья.

– Жарко было? – спросил я также беззаботно.

– Ни-что! Две недели стояли одни против других и никакого толка. Голов с десяток, да тысячу баранов!

– Где бились?

– По полю разгульному, по воле юношеской, во славу Св. Петра и государя, – сказал он смеясь и потом прибавил, – где больше, как не близ проклятого Калашина.

Игумен Димитрий, человек лет 35, открытой физиономии, приятного нрава, честный, справедливый, гостеприимный истинно по-славянски; своим юношеством приобрел он славу и всеобщее уважение. Он был простым дьяком при своем предместнике, и, несмотря на низкий род, за свою отличную храбрость пострижен в игумены, – звание чрезвычайно уважаемое в Черногории. Отец Димитрий не слишком грамотен, не дальнего ума, за то, где больше опасность, где жарче бой, он верно там. – Так древле пастыри духовные водили на битву войска для защиты прав и свободы народной; так было и у нас, в незабвенном 1812 году: кто шел тогда, с крестом в руке, перед толпою народного ополчения? Силен Бог Славен! Силен народ его, силен беспредельной преданностью вере, силен духом и крепостью, силен силою того, кто для него солнце на небе, краса и гордость на земле, кто для него второе провидение!