Собрание сочинений в 6 томах. Том 4

Лакей распахнул дверь и впустил еще одного гостя. Фамилию мне не удалось расслышать, но когда он, мягко ступая по ковру, подошел к нам, я узнал сирийца, у которого мы снимали комнату год назад. Он улыбнулся мне улыбкой соучастника и сказал:

— Ну как же! Я прекрасно знаю мистера Брауна. Не подозревал только, что вы вернулись. Как вам показался Нью-Йорк?

— Что слышно в городе, Гамит? — спросил посол.

— В венесуэльском посольстве еще один беженец…

— В один прекрасный день они, наверное, и ко мне пожалуют, — сказал посол. — На миру и смерть красна.

— Ваше превосходительство, сегодня утром произошла ужасная вещь. Они помешали похоронам доктора Филипо и увезли его гроб.

— Да, слышал. Но, по-моему, это только слухи, я им не поверил.

— Слухи правильные. Я там был, — сказал я. — Видел весь этот…

— Мосье Анри Филипо, — доложил лакей, и в наступившей тишине к нам подошел молодой человек, слегка прихрамывая, вероятно после полиомиелита. Я узнал его. Это был племянник бывшего министра — мы с ним познакомились как-то еще в те, лучшие, времена, — участник небольшого кружка писателей и художников, часто собиравшихся в «Трианоне». Он читал тогда свои стихи — гладкие, музыкальные, чуть декадентские и старомодные, с отзвуками Бодлера. Как это все далеко ушло. Единственное, что осталось памятью тех времен, — ромовый пунш Жозефа.

— К вам первый беженец, ваше превосходительство, — сказал Гамит. — Я был почти уверен, что вы явитесь сюда, мосье Филипо.

— О нет! — сказал молодой человек. — Я не за тем. Пока еще не за тем. Если не ошибаюсь, от тех, кто просит убежища, требуют обязательства не принимать участия ни в каких политических акциях.

— Какую же политическую акцию вы намерены предпринять? — спросил я.

— Плавлю старое фамильное серебро.

— Я не понял, — сказал посол. — Вот мои сигары, Анри. Закуривайте — настоящие гаванские.

— Моя дорогая и прекрасная тетушка все твердит о серебряной пуле. Но с одного выстрела можно не попасть в цель. Я того мнения, что их много понадобится. К тому же нам предстоит иметь дело не с одним дьяволом, а с тремя. Папа Док, шеф тонтон-макутов и полковник дворцовой охраны.

— Как хорошо, — сказал посол, — что американская помощь выразилась здесь в поставках оружия, а не микрофонов.

— Где вы были сегодня утром? — спросил я.

— Ехал из Кап-Аитьена и опоздал на похороны. Может, это и к лучшему. Меня задерживали у каждой заставы. Наверно, принимали мою легковушку за передовой танк армии завоевателей.

— Как там дела?

— Тихо, слишком тихо. Город кишит тонтон-макутами. Глядя на такое количество темных очков, можно подумать, что находишься в Беверли-Хиллс.

Он еще не кончил говорить, как вошла Марта, и меня зло взяло, когда она посмотрела на него первого, хоть я и понимал, что с ее стороны было бы неблагоразумно сразу обращаться ко мне. Она поздоровалась с ним теплее, чем следовало, на мой взгляд.

— Анри, — сказала она. — Я так рада, что вы здесь. Я за вас беспокоилась. Побудьте с нами несколько дней.

— Я должен быть у моей тетки, Марта.

— Ее тоже возьмите. И ребенка.

— Время для этого не приспело. Еще рано.

— Смотрите, как бы поздно не было. — Она повернулась ко мне с милой, пустопорожней улыбкой, которую держала про запас для вторых секретарей, и сказала: — Пока у нас не появятся свои собственные политические беженцы, мы будем считаться третьеразрядным посольством, не правда ли?

— Как ваш сын? — спросил я. Мне хотелось, чтобы мой вопрос был так же пуст, как и ее улыбка.

— Гораздо лучше. Он очень хочет видеть вас.

— Зачем я ему понадобился?

— Он любит побыть с нашими друзьями. Чтобы не чувствовать, будто его оттесняют.

Анри Филипо сказал:

— Если бы у нас были белые солдаты, как у Чомбе! ^{47} За последние сорок лет мы, гаитяне, сражались только ножами и битыми бутылками. Нам нужно хоть несколько человек с опытом партизанской войны. Горы на Гаити высокие, такие же, как на Кубе.

— А лесов нет, скрываться негде, — сказал я. — Их свели ваши же крестьяне.

— И тем не менее мы долго держались против американской морской пехоты. — Он добавил с горечью: — Я говорю «мы», но сам принадлежу к более молодому поколению. Мое поколение училось живописи — вы знаете, что картины нашего Бенуа теперь покупает Музей современного искусства (правда, за них дают гораздо меньше, чем за европейских примитивистов). Наших писателей печатают в Париже, а теперь они и сами туда перебрались.

— А какова судьба ваших стихов?

— Мои стихи были весьма музыкальны, не правда ли? Но под их музыку к власти пришел Доктор. Все наши негативы дали один этот огромный черный позитив. Я даже голосовал за него. Знаете, я ведь и понятия не имею, как обращаться с пулеметом Брена. А вы умеете обращаться с «бреном»?

— Это не сложная штука. За пять минут ее освоите.

— Тогда научите меня.

— Для этого нам прежде всего понадобится «брен».

— Нарисуйте мне карандашом на бумаге и покажите на пустых спичечных коробках, а настоящий пулемет Брена я, может, когда-нибудь раздобуду.

— Я знаю одного человека, который больше подойдет вам в учителя, но сейчас он сидит в тюрьме. — Я рассказал ему про майора Джонса.