Собрание сочинений в четырех томах. Том 3

Михайло, белобрысый, в теплом рваном треухе, спустил с передка лапти, и кобыла то и дело толкала их испачканными в навозе ногами. Его тоже трясло, — треух неровно прыгал над зубчатой синевой дальнего леса, — но эта тряска была сама по себе, не касалась его, и он думал о своем, не то ни о чем не думал и глядел на сбившуюся шлею, свозившую на сторону хвост, — поправить бы надо.

И поля, которые проехали, и эту вырубку, и этого мужичка, что повез ее с железной дороги, все она и раньше представляла, все это знакомо глядело со страниц прочитанных книг, в воспоминаниях о деревнях, где жила летом. Но не дочитала, что ли, или не успела разглядеть из окон вагонов, когда ездила на летние уроки, или в тех имениях было по-иному, только теперь все было как-то по-своему — молчаливо, одиноко и задумчиво.

Проехали унавоженное поле, затемнелась деревня. На краю стоял большой, почернелый от старости дом с новой зеленой крышей, а в палисаднике, как невесты, белели молоденькие березки.

— Кого везешь? — сказал длинный старик с обвисшей по посконной рубахе седой бородой. Сказал хриповато нутром, как чревовещатель, и положил на грядку бледную, в старческих жилах и бородавках руку.

Михайло натянул вожжи и, не поворачиваясь, сказал:

— Ездил на станцию, кладь поповскую возил. Хлеб нонче на гривенник подорожал. У самого у переезда кобыла ногу ссекла, кабы не прикинулась.

И, сплюнув через губу под хвост кобыле, сказал:

— Обратно учительшу взял.

— Так, — сказал старик и мотнул на темневший дом, — вон она и училища, дай, господи, здоровья Кабанову, крышу важнеющую поставил... Так-то, Михайла, к сыну пошел: «Примешь али нет?» А он: «Иди, откеда пришел».

— Ну ды так ноне: старые на вынос, — никакого антиресу кормить, доведись хочь до тебя.

Михайло поправил кнутовищем сбившуюся на репицу шлею и стал обивать концом присохший к кобыльим ногам навоз.

— На энтой неделе поеду к приказчику, хочу снять Мокрый Кут.

— Энто к лесу?

— Ну да; там более полдесятины не будет, хочь растянись, а цену грабят.

— Грабители, икон-масло.

— Сосуны.

«Они разговаривают, как будто я — кладь или меня нету совсем».

Галина была рада, — перестало так мучительно вытрясать душу, и сидела, все так же держась за грядку.

Одиноко тянулась улица с пробитой колеей. Среди мокроты темнел общественный колодец, и около колоды неподвижно белели гуси, а из-за изб выглядывали церковные главки.

И опять, подчиняясь, как во всю дорогу, какому-то однообразно-подавляющему, не испытанному раньше порядку, который сливался с молчанием, одиночеством и этим всюду разлитым нерешенным вопросом, Галина сидела, дожидаясь и ничего не говоря своему вознице.

— Так-то, — сказал Михайло и тронул кобылу, — надысь картуз себе новый купил.

— Так, так, — сказал старик, снимая руку с грядки, — с богом, икон-масло... Вона и училища.

Подъехали к крыльцу.

Михайло слез.

— Эй, Кривой, слышь, учительшу привез, слышь, что ль!

И постучал кнутовищем по подоконнику.

Училище пустынно смотрело отворенными окнами. Виднелись обтертые, оббитые парты, голые стены.

Где-то в пустой глубине послышался кашель, шаркающие тяжелые шаги. У колодца загоготали гуси.

На крыльцо вышел сутулый, как будто горбатый, но горба не было, человек, с тяжелым квадратным подбородком в сизой щетине, с мертвым бельмом. Мельком глянул на приехавшую одним глазом, тяжело спустился по заскрипевшим ступеням, вытащил из телеги корзину, узел, саквояж и молча, не сказав ни слова, понес, прихватив под мышки, растопырив руки и еще больше ссутулившись, в училище.

Михайло облаживал что-то у хомута.

Галина посидела еще в телеге, боясь вставать, — так занемели ноги, и вдруг почувствовала себя такой одинокой, заброшенной, никому не нужной.

«Господи, как в лесу!..»

И вспомнила унылые вырубки.

«И лесу-то нет...»

Разом пересилила себя, спрыгнула на землю и пошла в училище.

Тут был неуют. Большой класс, закоптелый потолок, замызганные парты; доска, сквозившая щелью, а позади засиженная мухами карта полушарий на бревенчатой стене, и длинно протянувшаяся Америка особенно говорила о чем-то скучном.

Галина прошла в свою комнату. Комната была узенькая, с высоким потемнелым потолком. Из окна уходила все та же, единственная улица, белели возле колодца гуси, из-за темного порядка изб выглядывала церковка.

Галина села на перевитую веревками корзину посреди комнаты, поставила локти на колени и оперлась подбородком на руки.

Так не хотелось уезжать из города, отрываться от друзей, от милой молодежи, с которой срослась за гимназическую жизнь, от книг, от театров, от товарок, которые пошли на курсы.

Никогда и в мыслях не бывало, что придется возиться с сопляками, скучно долбить с ними азы. Да и как она их учить будет? Ни сноровки, ни опыта, ни желания.

В пустой комнате странно прозвучал чей-то знакомый и незнакомый голос:

— Жить-то надо?!

Это ее голос, пустынно отдаваясь, прозвучал.

Резким движением она поднялась, смахнула с лица паутину и стала возиться с крепким, как камень, веревочным узлом на корзине.