Собственные записки. 1835–1848

Сим спросом хотел он явно показать, в чью сторону клонились его мнение в тогдашних обстоятельствах и в прижимчивом приеме, мне сделанном, в котором его стесняли придворные интриги.

– Я воспитывал детей его в артиллерийском училище; один из них был большой шалун, да я его по-своему исправил, – сказал он шутя и показывая знак рукой.

– Доброе дело, ваше высочество, пользовать молодых людей, – отвечал я.

Потом он спросил о здоровье моем (которое так много всех занимало) и прибавил:

– Не правда ли, однако же, что от деревенской и покойной жизни, как бы опускаешься?

– Я себя чувствую здоровым, – отвечал я.

Сим кончилась аудиенция моя у Михаила Павловича, который, как видно было, хотел, но не мог объясниться со мной наедине. Вышедши от него, я хотел представиться великой княгине; но и тут поставлена мне была преграда. Красный камер-лакей как бы выжидал меня и спросил, что мне угодно; когда же я у него спросил, куда идти к великой княгине, то он отвечал, что ее высочество не изволит принимать прежде воскресенья, и что если мне угодно ей представиться, то должно прежде записаться у ее гофмейстерины. Так как я сбирался выехать в воскресенье, то и не счел нужным сего делать, в особенности когда видел затруднения, противопоставленные мне, конечно, не желанием великой княгини, которая меня всегда отличала в своих приемах.

На другой день после сего, брат ездил к графу Орлову, чтобы объяснить ему причины, побудившие меня посетить великого князя, вопреки предпринятому мною намерению ни у кого не быть. Орлов уже знал о том, что я был у его высочества; вероятно, он и прежде знал, что я зван к великому князю. Он тотчас сказал брату Михайле:

– А брат твой был у Михаила Павловича?

– Был, – отвечал Михайла; – это случилось совсем неожиданно: брат хотел определить сына одного из своих сослуживцев и был приглашен Михаилом Павловичем к себе; но свидание их было нечастное, а публичное, – прибавил брат Михайла в успокоение Орлова.

– Да зачем же он ко мне не обратился? – сказал Орлов: – Я бы ему определил молодого человека, куда бы он захотел.

– Так как его назначили в артиллерийское училище, и что часть сия исключительно зависит от Михаила Павловича, то брат и обратился к нему, – сказал Михайла.

– Это так, – отвечал Орлов. – Я все пересказал государю, – продолжал он, – что слышал от брата твоего, но что государь на это сказал, Орлов не объяснил, поручив только Михайле сказать мне, что наследник меня очень любит, давая сим понять, что не государевым пользуюсь я расположением.

За сим Орлов поручил Михайле пожелать мне доброго пути и уверить меня в своей всегдашней готовности в пользу мою.

Так ли это было, кто поверит? Передал ли Орлов слова государю, никто не узнает; что государь на то сказал, также остается в неизвестности, и самая искренность Орлова кажется мне подвержена сомнению: по всем действиям его можно думать, что он не забыл и никогда не забудет поездки моей в Египет и похода Турцию, коих все почести отнесены были к его лицу, но слава народная осталась на моей стороне.

После сего я еще отвез визитную карточку к военному министру, избрав на то время, в которое я был уверен не застать его дома; ибо не хотел видеть его. Анреп спрашивал меня, был ли я у военного министра, что, по-видимому, его много занимало: он после спросил министра, знает ли он, что я к нему заезжал, но Чернышев утвердительно сказал ему, что я не был у него…

Во время пребывания моего в Петербурге я два раза заезжал к князю Петру Михайловичу Волконскому, которого мне очень хотелось видеть по давнишнему служению моему под его начальством. Добрый и хороший человек этот всегда принимал во мне участие, но я не заставал его дома.

В разговорах моих с князем Владимиром Долгоруким коснулись мы однажды положения моего.

Он с доброжелательством решился мне однажды сказать, что полагает причину нерасположения ко мне государя во всеобщем участии, которое во мне принимали.

– Что же мне делать? – сказал я. – Вот уже восьмой год, как я живу безвыездно в деревне и никому не показываюсь; приехал сюда однажды по семейным надобностям и не могу же не принимать дружески родных своих и старых сослуживцев.

Князь Владимир Долгорукий также сказывал мне, что государь никогда не имел намерения назначить Герштенцвейга главнокомандующим в Грузии, а что за ним посылали в поселения с намерением дать ему 5-й корпус, коего командир Лидерс был болен; что Герштенцвейг ездил к государю в Гатчину, и когда государь увидел, что он человек больной, то тотчас и отпустил его без всякого предложения.