Сочинения 1819

Когда весной ручьи еще текли, журча,
Золотокудрая дочь Лика-богача
Вблизи Ахейских гор, в пределах Керинеи[198]
.........................................
.........................................
Ко брегу Кратиса[199]

пришла в густую тень;Там между ясеней вилась струя живая,
Родителя ее владенья омывая.
.......................И вдруг насупротив,
Как призрак мертвенный, сквозь ветви темных ив,
Весь бледен, полунаг, с небритой бородою,
10 Скиталец чуть живой явился над водою.
Два дня, измученный, блуждая за рекой.
Он помощи не ждал ни божьей, ни людской.
В нем еле тлела жизнь. Дитя глядит в смятеньи
На темный лес вокруг, на страшное виденье,
Внезапно вставшее из сени голубой...
Бежать? Но слышит вдруг рыданье за собой:
Несчастный падает и руки простирает,
Он молит и кричит, что жалко умирает,
Что в муках голода испустит дух, стеня.
20 “Во имя всех богов, — спаси, дитя, меня!
Ах, если только ты, прелестная от века
Дочь нимфы этих струй, не отпрыск человека,
Знай — стоны бедняка должны исторгнуть вдруг
Потоки милости из олимпийских рук.
А если некий царь тебе назначил с детства,
Как дочери своей, венец и трон в наследство, —
То помни, юная, что за слезу раба
Владык порой казнит всесильная судьба.
О дева чистая, дитя благой богини!
30 Страшись несчастного предать такой судьбине:
Он вестником богов порою топчет прах...”
Она осталась, ждет, одолевая страх,
...............................и голосом дрожащим
“Внимают небеса, — промолвила, — молящим, —
Как только облечет людей ночной покров,
Иди в наш тихий дом через глубокий ров.
Я прикажу — тебя пропустят в огражденье.
В десятый раз[200] мое торжествуя рожденье,
Отец мой, Лик, не спит сегодняшнюю ночь.
40 Меня он любит. Я — единственная дочь.
Пади к его ногам. Он добр, хотя и знатен,
И вид невинных слез всегда ему отвратен”.
Сказала, дрогнула и скрылась вдалеке,
Затем что путник тот, в надежде и тоске,
Не может жадных глаз отвесть от благосклонной.
Она спешит домой, в чертог многоколонный,
И няньке сгорбленной велит явиться к ней,
Которая ее растила с юных дней.
Вольноотпущенница мать ее вскормила,
50 А ныне в строгости рачительной хранила
С супругом-стариком богатый Ликов дом
И надзирала слуг несчетных в доме том.
Вот старая идет. Дитя спешит за нею
И, с нежностью обняв морщинистую шею;
“Ах, няня! Помощь мне нужна теперь твоя,
Чтоб выполнить могла благое дело я.
Послушай, мамушка! Во мраке у потока
Несчастный странник ждет. Нужда его жестока.
Не выдавай меня. Продрог он и промок.
60 Хочу я, чтоб отец спасти его помог.
Веди его сюда. Но пусть во всем селеньи
Никто не нанесет страдальцу оскорбленья!”

“Кто может, дочь моя, не внять мольбе твоей? —

Сказала старая, целуя лобик ей. —
Да будут все ему на пир открыты двери.
Родимая твоя (нет горестней потери!)
Любила облегчать страданья нищеты.
Глазами мне ее напоминаешь ты.
Ее в тебе черты, ее и добродетель...”

70 И вот уж сводит ночь, людских пиров свидетель,

Друзей на празднество. Спешит за гостем гость.
Сверкает золото, мерцают ткань и кость,
Холстов Ионии прекрасно колыханье;
Веселые текут везде благоуханья,
Блюдами полными уставлен стол вдали,
И клубы ладана высоко потекли,
И среброрукие светильники лепные
Подъемлют к потолку свои огни живые.
Повсюду статуи, и бронза, и кристалл.
80 То тварей, то людей принявший вид металл
На вазах светится и на ларях блистает,
Рокочет музыка, и целый лес сплетает
Растений сорванных душистые листы
На ложах вычурных, как пестрые цветы.[201]
Близ Лика девушка, кумир ночного бденья,
В венке из нежных роз — прелестное виденье.
Чтоб скромностью сдержать веселых чувств игру,
Хозяин избран сам быть старшим на пиру.
Поют. Вино друзей в кружок веселый сводит...
90 Внезапно дверь скрипит, и мрачный призрак входит.
Он видит тот алтарь, что мир сулит врагу.
Она краснеет. Он стремится к очагу
И обнял жертвенник, он пал в святую золу,
И, смолкнув, внемлют все нежданному глаголу.

“О Эвенонов сын, великолепный Лик!

По милости богов ты славен и велик.
Твои богатства, вид достойный и отважный
Приводят нам царей на память облик важный.
И на пиру тебя приветствует народ,
100 Как если бы ты вел с Олимпа славный род.
Воззри ж на путника, лежащего во прахе;
Твоя ль рука его не успокоит в страхе?
В твой дом прокрался я. Стыдливость нам чужда,
Раз нами властвует жестокая нужда!
Во имя Зевса, Лик, во имя девы милой,
Которая меня впервые ободрила, —
Поверь, я был богат, и средь моих пиров
С несчастным никогда я не бывал суров.
А ныне мой удел — та нищета, что сушит
110 И скорбный лик людской и их живые души,
Что, незаслуженно, ввергает их в позор,
Палит стыдом лицо и клонит долу взор”.

“Ты, чужеземец, прав. Игра судьбы случайной,

Порой благих и злых равняет жребий тайный.
Будь гостем. Здесь для нас презренней, чем палач,
Народа вечный враг — бесчувственный богач,
Исчадье Гарпии,[202] в ком зверское презренье
Из сердца вытравило к ближним сожаленье.
Свершила благо ты, введя его сюда,
120 О дочь любимая. Так поступай всегда.
Несчастье уважать — наш долг святой и давний.
Бессмертные порой (и сам Зевес всеславный)
В лохмотьях нищенских, скитаясь там и тут,
Сердца жестокие испытывать идут”.
Сквозь общий шепот всяк словам его внимает.
Лик неизвестного с любовью обнимает:
“Привет тебе, отец! Должны твои пути
Под небо радости и мира привести.
Восстань, желанный гость! Ты мудр и благороден.
130 Не прячь от нас лица, будь счастлив и свободен.
Ах, святость с нищетой — нередко близнецы:
В издранных рубищах порою мудрецы
Наедине, в тиши, ведут беседы с богом.
Укройся потеплей и за моим порогом
На ложе сладостном, во тьме и тишине,
До утра ясного покойся в мирном сне.
Тебя я возвращу к родным твоим пенатам,
Тому, кого зовешь родителем иль братом.
Ведь смертный, странствуя, живет одной мечтой —
140 Увидеть, наконец, отчизны брег святой.
В тот самый час, как ты в мой дом вошел несмело,
Когда-то дочь моя впервые свет узрела.
Так будь благословен! Вот хлеб, а вот вино.
Садись. Вкуси всего, что здесь припасено.
И если тайны нет над тем неодолимой,
Поименуй себя, отцов и край родимый”.

Он смолк. Несчастный сел. Уже рабы несут

С водой прозрачною серебряный сосуд
И плещут из него струею серебристой;
150 Кедровой ставят стол, где над доскою чистой
Дымится сок жарких, мерцает кубков ряд
И амфоры с вином двугорлые стоят.
“О друг мой, ешь и пей, — промолвил Лик с участьем, —
Забудь страдание. Назавтра за несчастьем
Приходит радость вслед, — грядет счастливый день”.
....................................................
И снова Лик встает, и по его приказам
Торопятся рабы наполнить чаши разом.
“Пью за Юпитера! Не он ли сделал так,
Что на пиру моем со мной возлег бедняк!”
160 По кругу шумному пролился ток бесценный.
Хозяин чашу сам наполнил влагой пенной
И гостю шлет ее: “Прими привет от нас.
Поверь — ты родину увидишь в ближний час,
Хотя бы ледники сурового Кавказа
Скрывали милый край от ревностного глаза”.
Бедняк от кравчего приемлет чашу, встав,
И, благодать богов на всех гостей призвав,
Улыбку и слезу мешая в долгом взгляде,
Глядит сквозь черные и спутанные пряди.

170 “Гостеприимный друг! Под кровлею твоей

Судьба мне помогла найти конец скорбей.
Так смею ли напрячь живых речей поводья?
Нет близких у меня, похищены угодья.
Все выслушай: вино, тобою налито,
Отверзло мне уста. Друзья, узнайте то,
О чем пристало бы молчать при первой встрече.
Прости мои мольбы, прости и дерзость речи.
Мгновенным пламенем, ты знаешь сам, всегда
Вино смиряет власть пристойного стыда.
180 Измученный путем песчаным и кремнистым,
Доступный червецам и гадинам нечистым,
Томимый голодом, без пищи и питья
По рекам и лесам едва влачился я
Без воли, без надежд, почти жилец могилы;
Но с детства воспитал я мужество и силы;
Позволь мне отдохнуть; пусть в сельской тишине
Работа и покой вернут здоровье мне.
Пошли меня тогда в конюшни и станицы
Для олимпийских игр готовить колесницы
190 Иль, сгорбясь, в знойный день с рассвета до звезды
Гонять ярмо быков вдоль тучной борозды.
Вращая жернова тяжелые упорно,
Могу я превращать в муку ржаные зерна.
Могу с кривым ножом, лелеять виноград,
Которым будет твой гордиться вертоград.
Могу я, косами и острыми серпами
Пожав хлеба твои, тяжелыми снопами
Свозить их в житницы и полнить закрома,
Чтоб не сказала мне и скаредность сама,
200 Взирая на меня жестоко и пристрастно:
— Вот жадный паразит, питаемый напрасно!”
“О бедность честная! Твой сон да будет тих.
Никто не оскорбит тебя в стенах моих,
И праздно отдыхать тебе отныне можно:
Убежище твое спокойно и надежно”.
“Я недоверчив стал”.
“Не бойся ничего!”
“Долг смертного — страдать”.
“Меняет жизнь его!”
Меняет — к худшему!”
“Мужайся, друг несчастный!
Зимой не нанесет Борей[203] грозы ненастной,
210 Сегодня льется дождь, а там — опять жара,
Смеется нынче тот, кто сетовал вчера...”

“В твоих речах, о друг, звучат любовь и братство,

Но может так судить лишь мудрое богатство.
Кто беден, тот живет обманутый судьбой
И все надежды в гроб уносит за собой.
Тоской измученный, бессонницей, мечтами,
Бесчестьем выкормлен, питаем клеветами,
Жестокими людьми отвергнут злобно, он
В святилища богов несет напрасный стон.
220 Но раз уж отдых здесь стопам моим дозволен,
Раз внемлешь ты мольбе того, кто обездолен,
И, научась любви, у сердца своего,
Щадишь и в жалости достоинство его, —
Да будет образ твой, о Лик мой благородный,
Почтеньем окружен и завистью народной”.

“О странник! Я опять “надейся!” говорю.

Я собственным тебя примером ободрю.
Не вечно взыскан был богатый Лик судьбами,
Не вечно в роскоши, меж верными рабами
230 Вкушал завидный он и сладостный покой.
Узнай, и я бродил с протянутой рукой,
Пока богач Клеот в садах своих огромных
Не увидал моих трудов и знаний скромных.
Во мне и слабые таланты оценя,
— Будь счастлив, — он сказал, — и не забудь меня! —
Я не забыл! Он — мой отец и благодетель,
Прекрасный плод его взрастила добродетель,
Сторицею вернуть клянусь я беднякам
Все, что из рук его в несчастьи принял сам.
240 Ах! Милосердный муж, убогими любимый,
Являет на земле бессмертных облик зримый,
На нем печать богов. Он создан для того,
Чтоб небо видели во образе его.
Клеот тому пример. Да не коснутся грозы
Святой его души, благоуханной розы!
Благодеяния его прекрасных дней
Венцом невянущим да светятся над ней.
Когда ж в кругу друзей, в день горести народной,
Он встретит светлый час кончины благородной,
250 Да скажут сыновьям его со всех сторон:
— Пытайтесь вашу жизнь прожить, как прожил он.”—

“О друг страдающих! К чему судьбе жестокой

Советы милости и благости высокой?
Стальной десницею слепой нас гонит рок,
Живем, но жребий наш по-прежнему жесток.
Клеот уже погиб: неправедно отчизна
Его низринула в пучину остракизма;
Его сограждане вступили в распрю с ним,
Он предан ближними, он завистью гоним.
260 Где пестрые ковры далекого Евфрата?
Где золото пиров, блиставших столь богато?
Где сладкозвучных флейт и лирников игра,
Гостей пленявшая с заката до утра?
Один, в лесной глуши, изведав мрак и холод,
Плодами терпкими он утоляет голод,
И, в домы богачей неся свой тяжкий срам,
Он со слезами хлеб вкушает пополам.
Беглец страдающий, след прошлого напрасный
Он хочет вытравить из памяти злосчастной,
270 В морозы зимние и в летнюю жару,
В пустынях и в лесах, в ночи и поутру.
Подобно мне, один, измученный и нищий,
На посох опершись, без очага, без пищи,
Покрытый рубищем или лесной травой,
Не зная радости сочувствия живой, —
Той, что убогим льстит и сирых ободряет, —
Меж тем как ураган в лицо ему швыряет
То темень черную, то молний грозный свет,
И враны каркают, и воют волки вслед;
280 Друзей не ведая в глуши лесов огромных,
Утеху находя в рыданьях неуемных,
В тоске влачится он. И на земную твердь
Упав для отдыха, зовет напрасно смерть”.

“Что слышу? Божий гром ударом лег тяжелым!

О боги... О, скорей!.. Конец пирам веселым!
Скорей! Обязан я следы его найти.
Скорей! Я без него не ворочусь с пути.
О небо! В те часы, как буйное веселье
Вливает в нас свое постыдное похмелье,
290 Клеот, кому навек обязан счастьем я,
Подходит, может быть, к порогу бытия?
Но это правда — он? Скажи, — тебя он знает?
Неблагодарного, меня он проклинает?
И где он? И куда ведут его пути?
Зачем сюда, ко мне не вздумал он прийти?
Ах, говори, скажи! То он был? В дни гонений
Его ты видел сам?”
“Мне жаль, но нет сомнений.
Я видел. Это — он..............................
...............................................
........................Страданья в новом свете
300 Его явили мне. Жена его и дети,
Свершая в Дельфах жриц божественный обряд,[204]
Питались на гроши, что капищу дарят:
Друзья их вывели дорогою безвестной
Туда, где Фермопил[205] проход зияет тесный.
Разлуки этой боль Клеот еще хранил.
Как ты, я знал его. Ему я другом был.
Единая судьба десницею железной
Влачила вместе нас одною черной бездной.
В тот час он мне вручил (все то, чем я богат)
310 Вот этот перстень свой, дороже всех наград.
Узнал ли ты его?”
Возможно ль? Лик в смятеньи
Своей печати зрит условное плетенье,
Той самой, что с руки своей когда-то снял
И — дружества залог — Клеоту отослал.

Он пристально глядит, сличает рост и волос,

Молчит. Но, наконец, к нему вернулся голос.
“Как? Это ты, Клеот, мой друг и мой отец?
Как страшно нас судьба столкнула наконец!
О стыд! Доверившись обманчивому глазу,
320 Я смел, хозяин мой, узнать тебя не сразу!
Входи и всем владей. По-прежнему любя,
Слуга твой старый, Лик, приветствует тебя!
Стыжусь я жребий свой равнять твоим судьбинам”.
И тирский пурпур[206] сняв, застегнутый рубином,
Почтительно его дрожащая рука
Старается прикрыть лохмотья старика.
Со всех сторон бегут. Сердца людей трепещут,
И гости и семья в восторге сладком плещут.
Все тянутся к нему. Но старец вдруг встает
330 И руку девочке-ребенку подает,
“Ты первая, — сказав, — меня приободрила
И двери в этот дом радушные открыла!”