Осип МандельштамВернулся ль ты в воспетую подробноЮдоль, чья геометрия продрогла, —В план города, в скелет его, под ребра,Где, снегом выколов Адмиралтейства видИз глаз, мощь выключаемого светаВыводит тень из ледяного спектраИ в том конце Измайловского смертноМногоколесный ржавый хор трубит.Опять трамвай вторгается как эхоВ грязь мостовой, в слезящееся веко,И холод девятнадцатого векаЦарит в вокзалах. Тусклое рядноДесятилетий пеленает кровли.Опять ширь жестов, родственная кроне.На свете все восстановимо, кромеПростого тела, видимо. ОноУходит в зимнем сумраке незримоВ зарю глухую Северного Рима,Шаг приспособив к перебоям ритмаПурги, в пространство тайное, в тот круг,Где зов волчицы переходит в общийКонвойный вой умалишенных волчий,В былую притчу во языцех — в отчийЗаочный и дослезный Петербург.Не воскресить гармонии и дара,Поленьев треска, тёплого угараВ том очаге, что время разжигало.Но есть очаг вневременный, и таЕсть оптика, что преломляет судьбыДо совпаденья слова или сути,До вечных форм, повторенных в сосуде,На общие рассчитанном уста.Взамен необретаемого Рая,Из пенных волн что остров выпирая,Не отраженье жизни, но втораяЖизнь восстает из устной скорлупы.И в свалке туч над мачтою ковчегаШиряет голубь в поисках ночлега,Не отличая обжитого брегаОт Арарата. Голуби слепы.Оставь же землю. Время плыть без курса.Крошится камень, ложь бормочет тускло.Но, как свидетель выживший, искусствоБуравит взглядом снега круговерть.Бредут в моря на ощупь устья снова.Взрывает злак мощь ледяного крова.И легкое бессмысленное словоЗвучит вдали отчетливей, чем смерть.