Сочинения Иосифа Бродского. Том V

О «благородных дикарях», думаю, достаточно. Отметьте в этой строфе рифмы, не менее говорящие, чем «knew — do» (знал — делают) и «say — democracy — away» (сказать — демократия — прочь): «talk — book» (рассказал — книга), «grave — grief» (могила — горе) и, наконец, «again» (опять), усугубляющее «ставшую привычной боль» (pain). Я также надеюсь, что вы смогли оценить автономность строки «mismanagement and grief» (плохое управление и горе): перед нами огромное расстояние между причиной и следствием, покрытое за одну строчку. Как это учит делать математика.

5

Почему, вы думаете, он начинает эту строфу с «нейтрального воздуха» (neutral air), и почему этот воздух нейтрален? Во-первых, он делает это для того, чтобы понизить голос после эмоционально насыщенного предыдущего стиха; нейтральность в любом варианте здесь кстати. К тому же она служит подтверждением объективности поэта. Но, главным образом, «нейтральный воздух» здесь потому, что стихотворение посвящено началу войны, а Америка еще нейтральна, то есть в войну не вступила. Между прочим, многие ли из вас помнят, когда это произошло? Впрочем, неважно. И, наконец, «этот нейтральный воздух» здесь потому, что для воздуха нет лучшего эпитета. Какой может быть уместнее? Вы, вероятно, знаете, что над этой проблемой бьется каждый поэт: как описать стихию? Из четырех лишь земля родит пригоршню прилагательных. С огнем — хуже, с водой положение отчаянное, а с воздухом совсем безнадежно. И не думаю, что поэт здесь с этим справился бы, если бы не политика. Отметим это.

О чем вообще, по-вашему, эта строфа? Или, по крайней мере, первая ее половина? Начать с того, что автор переводит здесь фокус с прошлой истории на текущую. В сущности, он двинулся в этом направлении еще в последних двух строчках предыдущей строфы: «Mismanagement and grief: / We must suffer them all again». (Плохое управление и горе: / Мы должны пережить их вновь.) Так закрывается прошлое. А вот как открывается настоящее — несколько зловеще:

Into this neutral air / В этот нейтральный воздух,

Where blind skyscrapers use / Где слепые небоскребы используют
Their full height to proclaim / Свой полный рост, чтобы провозгласить

The strength of Collective Man... / Силу Коллективного Человека...[151]

Прежде всего, почему небоскребы слепые? Как ни парадоксально, именно из-за их стекла, окон — то есть слепота их прямо пропорциональна числу их «глаз». Как у Аргуса, если угодно. Затем сразу после этих скорее устрашающих, нежели величественных, слепых небоскребов следует глагол «используют» (use), объясняющий, помимо всего прочего, причину их возведения. Он появляется слишком быстро и слишком внезапно, во всей его неодушевленной мощи. И вы отлично понимаете, на что способны «слепые небоскребы», если они «используют». Используют они, однако, не кого-то и не что-то, а «свой полный рост» (their full height). Здесь возникает потрясающее ощущение избыточной, себе довлеющей силы, свойственной таким зданиям. Описание это поражает не изобретательностью, а тем, что обмануло ваши ожидания.

Ибо вы ожидаете, что небоскребы будут одушевлены — и, скорее всего, неприятно, как повелось в поэзии. Эта бессмысленная демонстрация полного роста, как у выставленного в витрине искусственного пениса, означает, однако, что действие их не направлено на внешние объекты: надо полагать, из-за их слепоты. А слепота, в свою очередь, форма нейтральности. В результате вы ощущаете тавтологию: этот воздух и эти небоскребы — две части уравнения, и ни одна не ответственна за другую.

Поэт изображает здесь городской ландшафт, так сказать, силуэт Нью-Йорка. Отчасти в связи с развитием темы стихотворения, но главным образом благодаря остроте глаза, он дает его как paysage moralisé[152] (в данном случае démoralisé[153]). Определением воздуха здесь служат здания, вонзившиеся в него, а также политика их строителей и обитателей. И наоборот — воздух определяет здания, отражаясь в их окнах, которые делает слепыми, нейтральными. Что ни говори, а это действительно высокая задача — описать небоскреб. Единственный удачный пример, который приходит мне в голову, — знаменитая строка Лорки о «серой губке». Оден дает вам здесь психологический эквивалент посткубизма, поскольку на самом деле «полный рост» этих зданий свидетельствует не о «силе Коллективного Человека», а о масштабах его безразличия, каковое для Коллективного Человека есть единственно возможное эмоциональное состояние. Имейте в виду, что это зрелище — внове для автора, а также, что это описание и детализация суть формы познания, больше того — философии. А иным способом эпическую поэзию и не объяснить.