Сочинения Иосифа Бродского. Том V

«Заблуждение» — конечно, эгоизм, глубоко сидящий в каждом из нас. Поэт пытается обнаружить источник трагедии, и его рассуждение движется подобно камере от периферии (политика) к центру (подсознание, инстинкт), где он сталкивается с этим стремлением не ко «всеобщей любви», а любви к одному себе (But to be loved alone). Различие здесь не столько между христианским и языческим или духовным и плотским, сколько между щедростью и себялюбием; то есть дающим и берущим; словом, между Нижинским и Дягилевым. Еще точнее, между любовью и обладанием.

И поглядите, что здесь проделывает Оден. Он дает немыслимое: новую рифму к слову «любовь»: он рифмует «love» и «Diaghilev»! Посмотрим, как это происходит. Я убежден, что эта рифма какое-то время уже крутилась у него в голове. Дело в том, что проще, если сначала идет «love», а затем «Diaghilev». Но содержание вынуждает поэта первым поместить «Diaghilev», что создает некоторые трудности. Одна из них состоит в том, что имя иностранное, и читатель может неправильно поставить ударение. Поэтому Оден вставляет очень короткую, обрубленную строчку «About Diaghilev» после строки с равномерными ударениями «What mad Nijinsky wrote». Помимо регулярного ритма, эта строка вводит иностранное для читателя имя и позволяет ему на свой вкус проставить в нем ударение. Эта свобода пролагает путь произвольности трохеев в следующей строке, где «Diaghilev» идет по сути безударным. Тогда весьма вероятно, что читатель поставит ударение на последнем слоге, а это вполне устраивает автора, ибо срифмует «lev» и «love», — что может быть лучше?

Однако имя это содержит странное для английского уха и глаза сочетание gh, о котором следует как-то позаботиться. Причина его странности — положение «h» после «g». Поэтому кажется, что рифма должна быть не только к «lev», но и к «ghilev», или, скорее, к «hilev». И поэт находит ее, это «have» в «Craves what it cannot have» (Жаждет того, чего не может иметь). Это потрясающая строчка: энергия «Craves» натыкается на стену «what it cannot have». По структуре она подобна «For the error bred in the bone» (Ибо засевшее в костях заблуждение), строчке исключительно сильной. На мгновение автор дает читателю расслабиться над «Of each woman and each man». И затем заставляет расплачиваться за это послабление моносиллабической строкой «Craves what it cannot have», с таким жестким синтаксисом, что фраза кажется напряженной; то есть она короче, чем в естественной речи, — короче, чем ее мысль, или решительнее. Как бы то ни было, вернемся к «have», ибо оно влечет за собой далеко идущие последствия.

Видите ли, рифмовать «Diaghilev» и «love» напрямую значило бы их уравнять, что могло бы вызвать некоторые сомнения как у поэта, так и у читателя. Вставляя «have», Оден достигает ошеломляющего результата. Ибо теперь сама рифмовка становится утверждением: «Diaghilev — have — love» или скорее «Diaghilev cannot have love» (Дягилев не может иметь любви). А Дягилев, заметьте, означает здесь искусство. В результате «Дягилев» уравнивается с «любовью», но только через уравнивание с обладанием (have), а обладание, как мы знаем, противоположно любви, которая есть, как вы помните, Нижинский, то есть отдача. Смысл, скрытый в этой схеме рифм, настолько глубок, что может вызвать у вас головокружение; и мы уже потратили на эту строфу довольно много времени. Но тем не менее я хочу, чтобы дома вы проанализировали эту рифму самостоятельно; возможно, она скажет больше, чем имел в виду поэт, используя ее. Я не стремлюсь вас раззадорить, и отнюдь не собираюсь утверждать, что все это Оден делал сознательно. Напротив, он обратился к этой рифмовке инстинктивно, или, если вам больше нравится это слово, подсознательно. Но именно это и делает интересным ее рассмотрение: не потому, что вы проникаете в чьи-то инстинкты или чье-то подсознание (в случае с поэтом вряд ли существующее, поскольку его поглотило или сильно использовало сознание); она просто показывает вам, до какой степени писатель является орудием своего языка и что его этика тем обостренней, чем тоньше его слух.

В целом же роль этой строфы состоит в том, чтобы завершить работу предыдущей, то есть проследить болезнь до ее истоков, и тут Оден действительно доходит до самой сути.

Вполне естественно, что после всего этого нам требуется передышка, которая приходит в виде следующей строфы, где мысль не так напряженна, а уровень изложения более доступный.

8