Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

И если бы не суровость слов «Had a last-time look» (Легла мета последнего раза) (опять-таки воображение часто опережает технику, и, как мы уже говорили, не Эйзенштейн изобрел монтаж). Эта суровость и усиливает, и разрушает почти любовную неуверенность слов «the countenance I was glancing at» (на черты, в которые гляжу), выдавая стремление поэта уйти от грез к истине, как будто эта последняя приносит больше удовлетворения.

От грез он, несомненно, уходит, но платит за это чудовищной следующей строкой, вспоминая реальные черты лица героини: «Nor have read the writing on your face» (И не прочел бы письмена на твоем лице). Здесь явная отсылка к письменам на стене, и неумолимое их уподобление ее внешности достаточно красноречиво свидетельствует о состоянии этого союза перед ее смертью. В основе уподобления — ощущение ее непроницаемости, и до сих пор речь в стихотворении шла именно об этом, поскольку непроницаемость применима к прошлому в той же степени, что и к будущему, и именно непроницаемость вообще роднит Эмму Гарди с будущим. Поэтому эквивалент слов «мене, мене, текел, упарсин»[369], прочитанный поэтом на лице у Эммы, — это вовсе не фантазия.

«I go hence soon to my resting place;
You may miss me then. But I shall not know
How many times you visit me there,
Or what your thoughts are, or if you go
There never at all. And I shall not care.
Should you censure me I shall take no heed,
And even your praises no more shall need.»

«Я вскоре отойду в свое последнее пристанище;
Ты, верно, будешь обо мне скучать. Но я не узнаю,
Сколько раз ты туда ко мне придешь
И какие мысли будут у тебя, или ты вообще
Туда не придешь никогда. Мне будет все равно.
Если ты меня будешь ругать, я не услышу,
И даже похвалы твои мне будут больше не нужны».

Вот она, наша героиня — дословно. Благодаря ловко переплетенным грамматическим временам это и голос из небытия, и голос из прошлого. Голос беспощадный. В каждой следующей фразе она отбирает то, что подарила в предыдущей. А дарит и отбирает она у него, несомненно, его человеческие чувства. Тем самым доказывая, что она действительно достойная пара своему поэту. В этих строках явственно слышен отголосок супружеских препирательств, интенсивность которых целиком перекрывает безжизненность стихотворных строк. Отголосок этот здесь звучит много громче и заглушает стук колес экипажа по булыжной мостовой. Без всякого преувеличения, умершая Эмма Гарди способна вторгнуться в будущее своего поэта до такой степени, что он вынужден защищаться.

По сути в этой строфе перед нами — привидение. И хотя эпиграф[370] к циклу «Следы старой любви» взят из Вергилия, этот фрагмент очень схож, как по тону, так и по содержанию, со знаменитой элегией Секста Проперция о Цинтии[371] из «Монобиблоса». Последние две строки строфы, во всяком случае, звучат как удачный перевод заключительной просьбы Цинтии: «А что до стихов в мою честь — сожги их, сожги!»

Единственный выход из такого отрицания ведет в будущее, и именно им пользуется наш поэт: «True: never you’ll know» (И правда: ты не узнаешь никогда). Будущее это, однако, должно быть весьма отдаленным, поскольку его обозримая часть — настоящее поэта — уже занято. Отсюда — «And you will not mind» (И тебе будет безразлично) и «But shall I then slight you because of such?» (Но стану ли я тебя за это укорять?). И все же вместе с найденным выходом — в особенности в первой строке последней строфы — приходит пронзительное осознание окончательной разлуки и растущего отдаления. В этой строке Гарди, по обыкновению, поразительно сдержан, позволяя себе лишь вздох в цезуре и легкое повышение тона в «mind». Однако подавленный лиризм вырывается на волю и берет свое: «Dear ghost» (Милый призрак).